Советская повседневность с легендарным дедом, часть 2

Мой прапрадед был первым представителем рода, кто умел читать и писать. Чувашской и русской грамоте он был обучен в семинарии, которую содержал то ли Илья Ульянов (отец Ленина), то ли Иван Яковлев. Оба активно продвигали просвещение поволжских народов. НКОшники XIX века! При посвящении в сан прапрадеду еще и дали новую фамилию по отцу. Так чувашский крестьянин Еграшкин превратился в православного интеллигента Герасимова. Социальная магия!

Работа священником не позволяла иметь даже относительно большого хозяйства. Зато давала семье возможность мобильности в голодные неспокойные годы. Несколько раз он менял приходы, перемещаясь по Поволжью. В одном селе мобильность для прапрадеда чуть не закончилась навсегда. Он покрестил сына председателя колхоза и за это был обвинен в «троцкизме». Поехал в лагеря. К счастью, для него к концу войны Сталин решил наладить отношения с церковью и прапрадеду не только дали амнистию, но даже потом разрешили вернуться к священнослужению.

Однако вернемся к моему деду. Важность получения хотя бы какого-то образования в семье укоренилась. Если почти все его одноклассники ушли из школы после обязательных семи классов, то деда его родители-учителя заставили отучиться до конца. Для этого пришлось переехать в село побольше и снимать комнату у одинокой старушки вместе с еще двумя школьниками. Учился дед хорошо, но никаких планов на взрослую жизнь не имел.

Идея поступить в институт случайно оказалась связана с еще одной лагерной темой. Когда отец деда работал учителем физики в школе колхоза МВД, он (мой прадед) познакомился и подружился с художником, отбывавшим заключение по политической статье в колонии рядом. Начальство разрешило художнику отлучаться из лагеря по поручительству прадеда, чтобы помогать с оформлением школы. Художник рассказал, что в Свердловске у него есть брат – преподаватель горного института. Мол, пусть твой сын поедет к нему с письмом от меня, и точно возьмут без конкурса.

Дед чуть не завалил миссию по воспроизводству культурного капитала. Во-первых, ему было стыдно поступать по блату, поэтому письмо по дороге он выбросил. Во-вторых, ко времени всех экзаменов он не успел. Тогда его друг Мишка сказал, чтоб дед поступал с ним в лесной институт. Там же, в Свердловске. Про лес дед никакого понятия не имел. Как, впрочем, и про горы. Но благодаря знанию немецкого конкурс он прошел. С этого момента вся дальнейшая жизнь деда оказалась связана с лесоустройством.

Тексты на фоне корпорации

Начал знакомиться с работами замечательного историка Сергея Криха. Формально его исследования проходят по разделу советской историографии Античности (включая Древний Восток), но по существу это оригинальный микс из истории интеллектуалов и социологии эпистемических культур. Автор даже пробует разбирать и критиковать взгляды на поле науки Бурдье. На мой взгляд, крайне неубедительно, но все равно спасибо за упоминание старичка!

В одной книге, написанной Крихом в соавторстве с Ольгой Метель, можно выделить две части. Первая посвящена условно низким академическим жанрам: предисловию, рецензии, главе в учебнике. Авторы показывают, что именно эти источники содержат много неочевидных сведений о политических и когнитивных процессах в истории и востоковедении. Вторая часть – это разбор нескольких споров советских древников между собой, среди которых для меня наиболее интересной была, конечно, глава про баттл между Игорем Дьяконовым и Владимиром Струве. Из нее становится понятно, почему не только Дьяконов, но и многие другие историки Востока не особо спорили с пятичленкой, а, скорее, пытались ее переприсвоить.

Другая книга еще более амбициозна. Крих рассматривает советскую профессиональную корпорацию историков-древников с точки зрения деления на ядро и периферию, т.е. официально признанных партией ортодоксов и еретиков, часто пользующихся неформальной популярностью. Одна из главных задумок Криха – это показать смену отношений между ядром и периферией: от подавления периферии при Сталине до зеркальной смены их мест при Горбачеве.

Проблема в такой классификации, на мой взгляд, в том, что многие ученые, которых Крих называет периферийными, вполне были в составе ядра по его же собственным критериям. Тот же Дьяконов, Елена Штаерман, etc. Они работали в столичных НИИ, участвовали в написании одобренных учебников, а некоторые даже ездили в заграничные командировки. Получается, одни члены ядра сменили других? Типа, как в государстве одних членов аппарата КПСС вытеснили другие, успешно переобувшиеся в либералов? Ладно, я придираюсь. Все-таки не часто встретишь в работах историков теоретические обобщения. Тем более с сознательной отсылкой к социологии. Так что снова огромный респектос!

Кажется, еще вчера обсуждали с первокурсниками Бурдье и ДиМаджио, а сегодня они уже выпускаются и к тому же своими силами организуют летнюю школу. But after a while you realize time flies.

Советская повседневность с легендарным дедом, часть 1

Придумал взять биографические интервью со старшими членами моей семьи, начиная с деда. Хочу управиться в перерыв между курсами. Можно сказать, что я теперь автор подкаста. Конечно, делиться записями не буду – подкаст только для привилегированных слушателей. Но буду периодически здесь пересказывать какие-то хайлайты, не содержащие особо приватных сведений, зато что-то сообщающие про нашу историю и общество в целом. Как Чарльз Райт Миллс нам завещал.

Как-то раз в моем детстве мы шли с дедом по рынку, и он приценивался к овощам и фруктам. И вот с одним мужиком дед заговорил на непонятном мне языке. Помню, я тогда сильно испугался. Как потом выяснилось, это был татарский. Дед увидел соответствующие номера на автомобиле и начал о чем-то шутить с продавцом. Оказывается, дед в детстве и юности мог объясняться на целых пяти языках: русском, чувашском, мордовском, татарском и немецком.

Хотя семья была формально чувашская, дома все говорили на русском языке. Может, потому что мама деда была русская и чувашский знала плохо, а, может, потому что вся семья была хоть и сельская, но интеллигентская. Отец – учитель физики, а дед – священник. В их деятельности чувашский был не нужен. В школе и приходе все было на русском. Однако в соседних домах семьи общались на чувашском, поэтому дед его тоже выучил рано. В паре километров были татарское и мордовское села. Дед туда постоянно бегал играть, и так научился разговаривать еще на двух языках, но уже хуже. Забавно, что он и его сестра в какой-то момент поняли, что их мама мордовский вообще не знает, и говорили между собой только на нем. Ее это, конечно, невероятно раздражало.

После переезда в колхоз МВД на Урал, где его родители нашли работу в школе, дед встретился с детьми из депортированных семей: болгарских, греческих и немецких. Но с ними разговаривал уже только по-русски. Там же в седьмом классе школы дед начал учить немецкий язык. Его учительницей была поволжская немка. Дед вспоминает, что к депортированным в целом относились нормально, но вот учительницу среди одноклассников – тех же чувашей, греков и болгар – было принято не любить, так как она же немка, а значит – фашистка! Хотя деду учить «язык фашистов» нравилось. Потом на экзаменах в лесной институт у него только по нему и была пятерка. Если б не этот язык, возможно, дед никуда бы не поступил и вернулся с позором домой в село.

Основной вопрос социологии

Уилльям Сьюэлл мл. – чуть ли не единственный не-социолог, который получил главный приз Американской социологической ассоциации за лучшую книгу по теории. Произошло это уже 18 лет назад, но «Логики истории» до сих пор читаются невероятно актуально. Автор, десятилетиями занимавшийся Великой Французской революцией и последующими индустриализацией и урбанизацией страны, решил собрать в кучу все свои мысли по предмету и дополнить их размышлениями Броделя, Саллинза и Бурдье. Социологам повезло, что он выбрал для этого когнитивную рамку именно их дисциплины.

Я подумал, что, пожалуй, для меня это чуть ли не самая важная теоретическая книга, которую я прочел за эти годы. Да-да, в каком-то смысле важнее и самого Бурдье, и Берта, и Эбботта и всех остальных. Почему? Для начала, Сьюэлл очень лаконично и убедительно описал, чем социология отличается от истории. На его взгляд, это происходит за счет кардинально разных взглядов на темпоральность, рутинизированных в дисциплинарной доксе. Социологи думают воспроизводством, структурами, а историки – изменением, событиями. Эти на грани с чистой философией рассуждения в свое время очень помогли мне осмыслить смену специализации, а теперь отчасти помогают отмотать время назад.

Второй важнейший поинт книги (их там миллион, я просто перечисляю экзистенциально важные для меня) – это постоянное противоборство ресурсно- и схемо-центричных взглядов на социальную структуру. В каком-то смысле Сьюэлл просто переформулирует классическую проблему бытия и сознания Энгельса, но: а) на современном языке социологии; б) отказывается решать ее сразу и однозначно. Согласно историку, есть мощные структуры, в которых ресурсы важнее: партии, госаппарат. Однако есть и глубокие структуры. Самый главный пример: христианство. Невероятная устойчивость капитализма состоит в том, что это и глубокая, и мощная структура одновременно.

Как концептуализировать социальную структуру, чтобы не проваливаться ни в вульгарно-материалистическую, ни в наивно-идеалистическую ловушки? Это вопрос вопросов. Никакого курса по теории не хватит, чтобы на него ответить, но я невероятно рад, что нам со слушателями удалось его сформулировать. Продолжаем работать дальше.