Телеграм канал «Структура наносит ответный удар»

Над чем работают, о чем спорят историки На ASEEES было много потрясающе интересных панелей. Как и в прошлом году, я постарался посетить все, что хотя бы отдаленно касалось Холодной войны. Здесь я перескажу только ту панель, которая была посвящена критике трендов в современной историографии СССР. Она буквально взорвала мне моск, потому что на нашем с коллегой Кондрашевым курсе мы как раз непримиримо спорили о почти всех поднятых там проблемах. Радость узнавания! Сначала Оскар Санчес-Сибони прошелся по моим любимым авторам вроде Лоренца Люти и Одда Арне Вестада с миросистемных позиций (точно так же, как Саша потралливал меня самого). По мнению Санчеса-Сибони, существующие подходы в глобальной истории СССР слишком зациклены на политике и идеологии, а экономику оставляют в стороне. Игнорирование потоков капиталов приводит к неполноценным, почти магическим объяснениям и разрядки 1970-х гг., и неолиберальных реформ 1980-х гг. После панели мне удалось немного посмоллточить с автором доклада. Было очень приятно познакомиться. Александр Херберт выдвинул интересное наблюдение: если читать американскую советологию через Хейдена Уайта, то доминирующим нарративным жанром становится трагедия. Типичная монография строится так: советская власть взялась за решение проблемы, намерения у нее были самые благие, но все равно все закончилось неудачей. Сам Херберт изучает крупные инфраструктурные проекты в послевоенном Ленинграде. Особенно его сейчас интересует система дамб и каналов – и вот в ней не было ничего трагического. Наоборот, это одна из самых масштабных и успешных транспортно-защитных систем в мире. Короче, нужно больше романа! Возможно, даже больше комедии! Наконец, Брайан Джигантино почти дословно повторил мой пост годичной давности! Плагиат! (Шучу-шучу!) Действительно, чувствуется некоторая усталость от бесконечной концептуализации СССР как империи с астериском, где этот астериск – всегда какой-нибудь якобы остроумный оксюморон. Забавно, что в зале сидел Рональд Суни, который резко открестился от публицистов рейгановской эпохи. Он стал вспоминать, как участвовал в разработке концепции «империи наций» в 1990-е гг., целью которой было как раз указать на парадоксальность советской политики, а не просто обозвать СССР очередным бранным словом. Еще был интересный комментарий из зала от исследовательницы, которая, к сожалению, не представилась. Она заметила, что в исследованиях Австрийской империи Габсбургов тоже хватает примеров диалектики государственного и национального строительства, но все относятся к ним на чилле. Возможно, и советологам термин «империя» стоит использовать как чисто описательный, а не нормативный. С этим, впрочем, согласились не все. Хотя для меня это как раз самый здравый подход.

Надо написать что-то про Шанинку, но нелегко подобрать слова. Вы знаете, что я давно дед инсайд и фейковую патетику не приемлю. Тем не менее, хочу сказать спасибо Ирине Дуденковой и всему коллективу социологического факультета, которые давали развиваться многим важным инициативам социологии социального и гуманитарного знания. Несколько проектов со мной и моими ближайшими коллегами и сейчас в разработке. Будем продолжать эту работу по мере сил, несмотря на последние события. Карлу Маннгейму тоже иногда приходилось ползать, чтобы дэвиды блуры и мартины куши потом смогли бежать.

Похвала технократии Я благодарен Александру Замятину, что он обстоятельно ответил мне на своем канале. Честно сказать, я по-прежнему не согласен с большинством его тезисов, но эмоциональный спор мне кажется более правильным способом общения, чем безучастное игнорирование тех, с кем не согласен. Хорошие реплики, которые пытаются примирить наши с Александром позиции, написали коллеги Красников и Матвеев. Что-то я разделяю, что-то – нет, но, опять-таки, опосредование полярных позиций никогда не бывает лишним. В данном посте я еще чуть-чуть проясню свои взгляды, которые кто-то назовет лево-технократическими, но мне такой ярлык не особо-то и обиден. Начну издалека. В российском оппозиционном публичном дискурсе давно в мейнстриме догматический праволиберальный взгляд на государство. В нем этот институт всегда про насилие и принуждение, так что его функции необходимо максимально приватизировать. Постсоветские «Doxa»-ориентированные левые недалеко уходят от этого мейнстрима. Разве что делают образ государства еще более карикатурным, а приватизировать функции предлагают не рынку, а неким горизонтальным сообществам. Мысль о том, что государство как аппарат и управляющие этим аппаратом элиты – это разные сущности, для меня очевидна. Но почему-то именно она сегодня выглядит радикальной. Среди моих друзей и родственников очень много бюджетников – мелких государственных служащих. В основном это женщины, которые за маленькую зарплату еженедельно решают ключевые проблемы населения и делают это довольно эффективно. Так что демонизацией аппарата я заниматься не готов. Напротив, считаю его поставщиком огромного количества публичных благ, с которыми не может справиться ни рынок, ни сообщества. Мне здесь ближе взгляд «Простые числа»-ориентированных левых за минусом их довольно смешного диетического сталинизма. Заменить последний критическим разбором глобального опыта балансирования сильного государства и демократической мобилизации – и уже будет лучше. Короче, читайте «Рабкор» – у них всегда самая нормальная позиция. Почти не шучу. Социальные ученые в моей картине мира в целом существуют вообще отдельно от государственного аппарата. Может, даже слишком отдельно, на мой взгляд. Где-то их пути пересекаются, конечно, но это просто два разных социальных поля. Априорное смешение объективизма социальных наук с контролирующим взглядом чиновника, полицейского и т. п. – это старый трюк французской мысли ’68 года, который звучит занимательно. Одна беда – эта концепция имеет мало общего как с реальной историей становления социального знания, так и с историей государственно власти. Вместе с тем многое из наработок социологов, демографов, институциональных экономистов вполне может сослужить хорошую службу в прояснении механизмов работы государства, а значит, и для его улучшения. Между хорошей наукой и хорошим государством нет автоматической связи, которая и была бы той пресловутой технократией. Однако я бы предложил именно ее выстраивать в разумных пределах. Как нам завещали Евгений Максимыч и Петр Альбертыч.

Гроздья раздора, часть вторая Если в Чили 1973 года христианские демократы, социалисты и коммунисты никак не могли выстроить сотрудничество из-за взаимного недоверия, то в Иране 1978 года удалось кратковременно помирить друг с другом даже более разношерстную коалицию. Все за счет невероятно низкой популярности шаха Мохаммеда Реза Пехлеви среди самых разных страт сложно устроенного иранского общества. Практически все считали его нефтяным олигархом и марионеткой США. Однако, когда режим шаха пал в результате целого года протестов, перехода даже к подобию демократии не случилось. Во многом потому, что все ключевые участники недооценили популярность исламистов и волю к абсолютной власти их лидера Хомейни. Получилось как в той избитой притче. Когда Хомейни пришел за либералами из временного правительства, коммунисты и исламские социалисты не вступились за них, считая и их инструментами западного влияния. Когда начались массированные репрессии против социалистов из Моджахедин-э Халк, коммунисты пожали плечами, потому что им не нужны были серьезные конкуренты на левом фланге. Несмотря на различия в динамике политического процесса в Чили и Иране, одна черта, по мнению Фридмана, роднит кейсы двух стран: неудачное вмешательство социалистической сверхдержавы на стороне революции. Только в этом случае не Китая, а СССР. Советские советники шептали первому секретарю коммунистической партии Туде Нуреддину Киянури, что сторонники Хомейни – всего лишь отсталые мелкобуржуазные элементы из деревни. С ними можно вступить в тактический союз, но, когда их правление неминуемо зайдет в тупик, власть сама упадет коммунистам в руки. Однако в 1982 году Хомейни не стал дожидаться такой возможности и арестовал всю верхушку коммунистов за якобы шпионаж в пользу СССР, а позже просто перехватил часть их экономической программы. Киянури хотел стать иранским Лениным, но повторил судьбу Марии Спиридоновой. Как я написал в первом посте, Фридман – не исторический социолог, а традиционный политический историк. Он сравнивает случаи революций в Третьем мире не для того, чтобы извлечь общее, а для того, чтобы подчеркнуть частное. Тем не менее, один универсальный тезис из его исследования все же вытекает – революции всегда транснациональный феномен. Экономические и социальные тренды, толкающие людей на восстание, по меньшей мере региональны, а иногда и глобальны. Социальные движения всегда имеют международные черты. Вмешательство сильных государств может решить исход революции. Вроде банальности. Однако повторить их не будет лишним.

После стольких лет? Всегда!

Эндрю Эбботт – это такой американский Фуко. Во-первых, у обоих есть как минимум две разных программы социологии знания. С фракталами и экологиями у Эбботта, с эпистемами и диспозитивами у Фуко. Во-вторых, если первая программа у обоих крайне интерналистская (изучать надо структуру идей саму по себе), то вторая – напротив, экстерналистская (изучать надо внешние влияния). Следовательно, непонятно, дополняют ли они друга или взаимно исключают? Так как оба не парились по поводу своих множественных исследовательских идентичностей, то разбираться с этим придется нам.