Телеграм канал «Структура наносит ответный удар»

В ходе курса выяснилось, что меня и коллегу Кондрашева (а также Ленина, Микояна и много еще кого из советских руководителей) объединяет одна любовь – к немецкому пиву. Собственно, и все наши любимые советские сорта – это копии или вариации сортов, популярных среди рабочих и крестьян Германии и немецкоязычной Центральной Европы в целом. У нас тут тарифы выросли, так что ценник на классические немецкие марки просто конский. Приходится спасаться мексиканскими аналогами или калифорнийским крафтом, который, слава богу, пока еще не полностью переключился на ипы и прочее хипстерское барахло. Если не быть снобом, то потянет так вполне. Но все равно пивоварня Ayinger – любовь навсегда!

Мачо всех стран, соединяйтесь! Посмотрел фильм Сергея Бондарчука-старшего «Красные колокола» 1982 года со звездой итальянских спагетти-вестернов Франко Неро в главной роли. Неро играет американского журналиста Джона Рида, который путешествует сначала по революционной Мексике, потом по революционной России, и везде учится правде жизни, которой его не научили в Гарварде и газете «Метрополитан». Я заранее предполагал, что от международной съемочной группы в такой год с таким-то главным героем надо ждать чего-то интересного, и не прогадал! Фильм действительно явно необычный на фоне того, что тогда крутили в советских кинотеатрах. Во-первых, Бондарчук и его мексиканские соавторы сценария пытаются эклектично смешать католический и коммунистический символизм. Первая серия заканчивается мистической сценой, когда от ударов церковного колокола мертвые guerrilleros встают и идут воевать дальше. После чего Рид видит среди военной толпы беременную девушку, одетую как Дева Мария, и улыбается ей вслед. В конце второй части тоже показывают солдат и матросов, погибших в ходе штурма Зимнего дворца. Они, конечно, не воскресают. Зато выжившие поют Интернационал под руководством Ленина и остальных большевиков, и Рид не может удержаться, чтобы им не подпеть, а потом плачет. Во-вторых, фильм ужасно мачистский. Джон Рид не только воюет – он участвует в довольно откровенных эротических сценах сразу с несколькими женщинами. По сюжету от первой своей любовницы – нью-йоркской светской львицы – он уходит потому, что она не понимает того, что он пережил в мексиканских окопах. Вторая девушка, на которой он в итоге женится в Петрограде, также показана изнеженной и глуповатой американкой, но зато «понимающей». Наконец, между предыдущими двумя ему хочет отдаться мексиканская крестьянка, но тот сурово отказывает… когда узнает, что у нее муж на войне. Что не мешает поглядывать за тем, как та переодевается. Бррр, крипотня… Рад, что феминизм меня испортил. В целом, я жалею, что довольно поверхностно знаю советскую культуру и практически не знаю мексиканскую и итальянскую. Наверняка в четырехчасовом фильме куда больше отсылок, которые международная аудитория тех лет должна была легко считывать. Так что обязательно посмотрите фильм сами, а потом скажите, что увидели!

Дилеммы пролетариев На выходных познакомился с Making Sense of Marx Йона Эльстера. Первой задачей книги является демонстрация того, что Маркс был важнейшим предшественником теории игр/ТРВ не в меньшей степени, чем Гоббс или Руссо. С этой задачей Эльстер справляется отлично. Его интерпретация самых базовых идей Маркса в терминах социальных дилемм капиталистического общества затягивает. Так, например, кризис перепроизводства для Эльстера похож на игру с неопределенным равновесием, в которой собственники предприятий только усугубляют падение всей экономики, преследуя эгоистичные интересы. Или штрейбрехерство наемных рабочих, по Эльстеру, рационально индивидуально, но с точки зрения коллективной рациональности приводит в политический тупик. Другим удачным тейком по переформулировке марксовых понятий является идея политики как многосторонней игры, где с помощью то торга, то координации надо построить устойчивые союзы против общего оппонента. Эльстер называет это проблемой образования классовых коалиций. Надо признать, что Эльстер отлично знает корпус работ Маркса и их социальный контекст, поэтому исторические примеры про недоверие между ирландскими и английскими рабочими или роли земельной аристократии Британской империи как tertius gaudens в конфликте между городскими классами выглядят красиво. В плюс также идет доскональный разбор буквально всех кусков из трудов Маркса, где он нехотя признает государство как автономного игрока в политике и экономике. Вторая фундаментальная задача Эльстера – это доказать, что та часть идей Маркса, которая не вписывается в игро-теоретическую логику, может быть отброшена как устаревшее наследие органистской метафизики XIX века. Это все читается куда менее убедительно, потому что сам Эльстер является приверженцем радикального методологического индивидуализма, который, по мне, в чем-то еще худшая упрощающая метафизика. Трудно не согласиться, что многим мутным гегельянским категориям типа смысла человеческой истории место на свалке, но как будто туда же должны идти категории Чикагской школы экономики о индивидах как максимизаторах полезности. Я в курсе, что в других книгах Эльстер вскрывает различные парадоксы методологического индивидуализма и критикует за непонимание их экономический мейнстрим, однако именно в этом тексте его подход плохо отличим от Гарри Беккера и иже с ними. Скажу также о стилистике. Мне показались несколько скучными моменты, где Эльстер либо чересчур глубоко уходит в экзегетику трудов Маркса, либо душно и сухо пытается доказывать собственные утверждения логико-дедуктивными упражнениями в духе аналитической философии. Хотя возможно, именно эти части понравятся вам, если вам близок дух работ Сентябрьской группы. Я же эти части просто пролистывал. В целом, книга заслуживает прочтения для интересующихся небанальной социологической теорией и историей социологии. Я бы поставил Эльстера в один ряд с Майклом Хектером, книге которого про групповую солидарность я уже посвящал пост. Оба, хотя и сторонники теории рационального выбора, все же совсем не дураки.

Легендарный Сюткин любит называть меня леволиберальным циником. Я отвечаю, что это его коммунистический утопизм – это полнейший наивняк и идеализм. Ну и леволиберальным циником я себя, разумеется, не считаю. Скорее, сторонником Просвещения и социал-демократии. Короче, продолжим выяснять философско-социологические отношения во вторник 21 МСК. https://www.youtube.com/live/C1tgDj_V6Cs?si=cFjI-QgVBaNvsv_v

Холодная война цитат Я не так давно выдвигал гипотезу о том, что влияние трудов Ленина на идейный строй Оттепели, возможно, не стоит преувеличивать. Так как труды многих других старых большевиков и меньшевиков оставались под запретом, ленинское собрание сочинений служило своеобразной воронкой для одобрительных цитат. Каждый борец со сталинской ортодоксией был вынужден ссылаться на условный 45 том, чтобы легитимизировать свои еретические взгляды через вождя революции. Я бы даже расширил свою гипотезу. Мне кажется, что советские востоковеды находились под влиянием не только старых большевиков, но и западных авторов самых разных левых течений, которые уже не считались социал-фашистами, но по-прежнему хранились только в спецхранах. Например, Гобсона, Гильфердинга, Реннера – в общем, тех, на кого сам Ленин опирался, когда формулировал свои теории империализма и национализма. В своих мемуарах Брутенц и Мирский признаются, что читали очень многое из такой запрещенки, хотя не всегда называют конкретных авторов и работы. Но это даже не самая лихая мысль, к которой я сегодня пришел, размышляя над этим вопросом. Что если почти в то же самое время для американских социологов другой непропорционально огромной воронкой для накручивания хирша служил... Макс Вебер? В самом деле, одни из первых переводчиков Вебера на английский – Чарльз Райт Миллс и Гюнтер Рот – были симпатизантами рабочего движения, но в условиях разгула маккартизма обсуждение классового вопроса можно было вести, только опираясь на авторитет проверенного либерального конституционалиста. Про историю битвы переводов Вебера я давным-давно рассказывал. Вот так Вебер косвенно легитимизировал мысли, почерпнутые американцами от ненадежных с точки зрения республиканского правительства США левых европейских авторов. Круг окончательно замыкается, когда мы вспоминаем, что Вебер был довольно хорошо известен и среди советских историков, например, медиевистов. Тот же Александр Неусыхин продвигал свои тезисы по аграрной истории, вдохновленные Вебером, разыскивая хотя бы отдаленно похожие куски в трудах Маркса и Энгельса.

Что наша жизнь Необходимость избавляться от штампов реалистического понимания международной политики последнее время все больше подталкивает меня к необходимости вернуться к изучению теории игр. Не в ее формализованной и математизированной версии, которая господствует сегодня в некоторых разделах экономики, а более интерпретативной и институциональной, которая, увы, вряд ли образует устойчивую школу или традицию. В свое время я узнал об амальгаме подобных исследований в социологии, антропологии, психологии и других дисциплинах, когда ассистировал Михаилу Соколову, но пойти за ним что-то помешало. Надо восстановить историческую справедливость! Младосоколовцы, в бой! Несмотря на кажущийся индивидуализм, теория игр глубоко социальна. Правда, социальность понимается в ней в духе необщительной общительности Канта, отчасти с трагическим и даже экзистенциалистским пафосом. Как и создатели многих других современных проектов в социальных науках, фон Нойман и Моргенштерн бежали от центрально-европейского хаоса и пытались осмыслить его через проблему напряжения между индивидуальной и коллективной рациональностями. Согласно им, игрокам не всегда удается кооперироваться, но возможность кооперации всегда на столе. Хотя преодоление неопределенности – дело всегда тяжелое и часто неблагодарное. Я думаю, что многие события Холодной войны как раз могут быть поняты как удачные или не очень решения социальных дилемм. Про Карибский кризис как про the game of chicken очень много написано. Думаю, это знакомый вам сюжет. Но почему бы не поразмышлять о советско-китайском расколе по модели другой игры – охоты на оленей? Или о постепенном распаде движения неприсоединения как о дилемме заключенных с множеством участников? Вообще, чем хороша эта традиция, так это тем, что в ней придумано много красивых моделей, которые лучше сочетаются с историей, чем принято думать. Образец для меня тут – прекрасная историко-социологическая книжка Ивана Ермакофф про падение демократии в Германии 1930-х и Франции 1940-х гг. Старые читатели тут заметят, что еще одной проблемой является вопрос: как теория игр соотносится с социологическим структурализмом, который я так давно отстаиваю на этом канале? Честный ответ: пока понятия не имею!