Телеграм канал «Структура наносит ответный удар»

Узнал, что один из уберклассиков американского реализма, собственно, автор его структуралистской версии Кеннет Уолтц, был большим почитателем Эмиля Дюркгейма. Думаете, теперь я умилюсь и буду меньше критиковать реализм? Да, вы угадали. Признаюсь, этим признанием Уолтц меня слегка подкупил.

Коллеги, докладываю. Написал довольно большой кусок главы про Фуко. Не только с пересказом «Истории безумия» и «Слов и вещей», но и со сравнением метода в обоих книгах. Рад вернутся к мыслителю, с которого когда-то началось мое путешествие в социологию знания! Думаю, что нужно выкладывать что-то из этих фрагментов в каком-то другом формате, нежели разбивать их по отдельным постам. Слишком громоздко получается. Плюс, пока не придумал, как можно собирать донаты, если кому-то захочется поддержать мой замысел.

Не поэтикой единой Вводя разделение на фигуры мысли и фигуры чувства (извините, что поменял слово – genius at work), мне хочется поспорить с традицией понимать язык социальных наук как исключительно тропологический, риторический, образный. К ней принадлежат многие важные авторы – такие как Ричард Рорти, Хейден Уайт, Дейдра Макклоски и, в некоторых своих текстах, Михаил Соколов. Их идеи могут многое дать для расколдовывания сухого и наивно позитивистского понимания научности. Однако в уравнивании социальных наук с прозой, драматургией или журналистикой они, на мой взгляд, заходят слишком далеко. Мой контраргумент прост. Большинство социологических понятий (для удобства буду приводить примеры только из одной науки) на самом деле не являются ни метафорами, ни метонимиями, ни какими-то иными тропами. Вообще, «понятия как метафоры» – это только метафора. Понятия – это понятия. Их суть состоит в обобщении качеств описываемых объектов; причем именно в буквальном, а не в переносном смысле. Многие ключевые социологические понятия по природе происхождения являются неологизмами: габитус, диспозитив, индексичность, перформативность и т. п. Они вообще ни к чему не отсылают в мире ощущений и памяти. Их задача ровно противоположна – начать понимание с чистого листа. Да, у этих понятий может быть история употребления в других интеллектуальных традициях – например, юридической или филологической. Какие-то неконтролируемые коннотации оттуда неизбежно проникают в социологическое употребление. Но читатель редко об этом догадывается. Кто из читателей Бурдье лазил в средневековые схоластические трактаты, чтобы проверить, что там означает «габитус»? Другие понятия действительно рождаются как метафоры: поле, сеть, роль, стратегия и т. п. Здесь читатель поначалу схватывает смысл через поток разноплановых ощущений из собственного повседневного опыта. Однако затем теоретики преднамеренно обрубают большую часть этих коннотаций, сужая понятие с помощью более или менее строгих определений в логике genus et differentia specifica. Бурдье, разумеется, не случайно выбирает многозначное слово «поле», отсылающее и к спорту, и к физике, и к разведке. Но в конечном счете поле – это совокупность различий и сходств между практиками агентов. Поэтика тут важна, но вторична. Пожалуй, я соглашусь с тем, что социальные науки никогда не смогут полностью превратиться в строгую систему одних только фигур мысли. Им всегда требуется подпитка живительным эликсиром фигур чувства. Причин для этого столь много, что их хватило бы не на один пост. Однако столь же верно и обратное: социальные науки никогда не строились исключительно на фигурах чувства. Именно поэтому социология лучше журналистики и литературы. В чем-то лучше – не во всем. Но лучше.

Прогулочным шагом подхожу к остановке и вдруг вижу, что автобус уже отъехал. Бегу за ним с высунутым языком. Не доезжая до перекрестка, автобус останавливается. Я вбегаю внутрь и тут же понимаю, что, возможно, это вообще не мой автобус. Зачем бежал? Угрюмый водитель с подозрением смотрит на меня, нерешительно застывшего в дверях. Я спрашиваю: – Is this the bus to Palo Alto? – Уич бас стоп ду йу нид? – Which bus stop? I don’t know… I mean… Wait... Do you by any chance speak Russian? – Йес, ай ду. Какая остановка нужна? Показываю ему нужную точку на Гугл-картах. Он кивает. Я с облегчением иду занимать свое место. И тут за спиной рев на весь салон: – А ЗА ПРОЕЗД КТО БУДЕТ ПЛАТИТЬ?!

В юбилейном выпуске нашего стрима мы решили устроить рэп-баттл дебаты о том, какая традиция мышления круче: просвещенческая или романтическая. Отстаивать первую буду я, вторую – коллега Серебряков, а товарищ Сюткин будет всю эту зарубу модерировать. Монтескье или Фридрих Шиллер? Эдуард Гиббон или Гельдерлин? И, кстати, кому достанутся мама с папой Кант с Гегелем? Let’s go во вторник в 20 МСК! Ждем вопросы! https://youtube.com/live/PzFNlrMumN0

Фигуры рассудка и фигуры интуиции В сочинениях классических философов, писавших о познании, почти всегда присутствует определенная двойная притягательность. Например, мы любим у Канта его строгие рассуждения о категориях и антиномиях, но также – лирические отступления об открытии острова истины в бушующем океане фантазий. Маркс оперирует понятиями идеологии и средств духовного производства, но оживляет все это образом камеры обскуры, в которой мир переворачивается в точности так же, как манчестерские политэкономы переворачивают структуру экономики вверх дном: от производства к потреблению. Современные социологи знания интересны ровно этим же. К примеру, у Эндрю Эбботта есть мудреная концепция фрактала, заимствованная из математики. Однако в паре с ней идет почти что притча о человеке, который неустанно бродит по улицам города, сворачивая то налево, то направо. В точности так же у Дональда Маккензи есть терминологически насыщенная теория перформативности, а рядом с ней – длинный ряд метафор, раскрывающих ее через вполне конкретные образы: камеры, двигателя, черного ящика, фильтра… Я бы предложил называть и то и другое фигурами. Это своего рода единицы нашего мышления. Однако стоит заметить, что, хотя первые строятся на вербальных рассуждениях, а вторые – на невербальных интуициях, они всегда тесно связаны и работают вместе на один проект. Большой мыслитель – это всегда мастер синтезировать оба ряда фигур воедино.

Величайшие политики XX века по версии кампусовских позеров: Мао, Че, Арафат. Мой список (правильный): Джавахарлал Неру, Вилли Брандт, Анастас Микоян. Да-да, я знаю, что вы напишете, что последний замарался в сталинских репрессиях. Я отвечу, что он смыл все свои грехи одним только созданием советской пивной промышленности.