Как там СерьГа поет с Варварой Охлобыстиной?

Если все люди нашего города станут на каплю добрей,
В городе сможет ужиться море людей.
Море людей. А что это значит? Конечно, море друзей,
Море родителей, море счастливых детей.

Где это море? Мертвое, что ли? Нужен составить сборник мыслей из пушкинских произведений, дабы всегда были перед глазами. Получится не хуже, нежели у Конфуция.
В 1823, исполняя пасхальную традицию, граф Ираклий Иванович Морков (генерал-лейтенант, возглавлявший в 1812 Московское народное ополчение) дал вольную своему крепостному — художнику Василию Тропинину. В тот год великому портретисту исполнилось 47. Спустя два года он напишет очень личную для него картину «Мальчик, выпускающий из клетки щегленка».
А в 1827 создаст один из лучших портретов Пушкина. Насколько же символично для Тропинина, да и для всех российских крепостных и арестантов, звучала пушкинская фраза:

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.

На Пасху ведь кроме крашенок, куличек пекли булочки, прянички, похожие на птиц. В народе их называли «жаворонки», потому что в этот день жаворонки действительно прилетали с юга.
Печенье в виде птах раздаривалось в основном детям. Существовал такой обряд, о котором и писал Пушкин: «На волю птичку выпускаю». Утром родители с детьми покупали у ловцов птиц и тут же выпускали их, да и сами ловцы делали то же.
У смертельно раненного Пушкина Данзас просил разрешить мстить убийцам по его смерти:
— Нет, нет — прощение... Мир, мир! — живо откликнулся Пушкин.
Отпустил Дантеса и - улетел

«Самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь — сродни душевным недугам и может быть названа «иронией». Ее проявления — приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается — буйством и кощунством…
Много ли мы знаем и видим примеров созидающего, «звонкого» смеха?.. Нет, мы видим всегда и всюду — то лица, скованные серьезностью, не умеющие улыбаться, то лица — судорожно дергающиеся от внутреннего смеха, который готов затопить всю душу человеческую, все благие ее порывы, смести человека, уничтожить его; мы видим людей, одержимых разлагающим смехом, в котором топят они, как в водке, свою радость и свое отчаянье, себя и близких своих, свое творчество, свою жизнь и, наконец, свою смерть.
Кричите им в уши, трясите их за плечи, называйте им дорогое имя, — ничто не поможет. Перед лицом проклятой иронии — все равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба. Все смешано, как в кабаке и мгле. Винная истина, «in vino veritas», — явлена миру, все — едино, единое — есть мир; я пьян, ergo — захочу — «приму» мир весь целиком, упаду на колени перед Недотыкомкой, соблазню Беатриче; барахтаясь в канаве, буду полагать, что парю в небесах; захочу — «не приму» мира: докажу, что Беатриче и Недотыкомка одно и то же. Так мне угодно, ибо я пьян. А с пьяного человека — что спрашивается? Пьян иронией, смехом, как водкой; так же все обезличено, все «обесчещено», все — все равно…»
Не узнали? Александр Блок. «Ирония». 1908.
Беду современного ему поэтического поколения, Блок увидел в том, что ирония «звонкая», созидающая, забыта, а ирония низкая восторжествовала, не требуя ни от читателя, ни от поэта каких-либо интеллектуальных усилий. Возвышающая ирония, отсылающая к остромыслию английских метафизиков и — еще дальше - к шекспировскому шутовству, позволяла сопрягать казалось бы отдаленные понятия, напрочь уступила место карнавальному комизму, одинаково обезличивающему и смеющегося, и сам предмет осмеяния.
Что ж удивляться Л.Лосеву, который много лет пряча собственную трагедию под маской иронии, в одном из программных стихотворений проговорился: «Как осточертела ирония!..» 
После Бродского ирония стала явлением чисто утилитарным, работающим в лучшем случае на связь (от И. Губермана и Д. Быкова до С. Шнурова) с общественностью, но ну никак не на собственно поэтические достоинства текста.
Вот почему меня глубоко тронуло творчество моего коллеги. Читайте:

Меня упрекали во всём, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.
Когда вокруг больше нету того, что было,
неважно, берут вас в кольцо или это - блиц.
Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
готов к умноженью лучше иных таблиц.
И если за скорость света не ждёшь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.

Это стихотворение Иосиф Бродский написал спустя год после рождения дочери Анны - в 1994.
Очевидная амбивалентность метафор: «Когда вокруг больше нету того, что было» - это и разлюбили, и уехал, и даже смерть. Чернила - и поэзия, и чернота небытия (как вариант: горя). Перо? Ну это - с учетом эстетической приверженность Бродского «фене» - ясно вполне. Мерцание скрытых сравнений и взаимосвязь смыслов важны для расшифровки сложных ребусов Бродского.
Солженицын этого не любил. Стремясь расширить и углубить литературный словарь, в статье о Бродском он сыплет неологизмами типа «бравадно», «ядче всего изъязвить», «апофеоз… рассудливости», «петушинство»…
Солженицын утверждает, что если «неизменная ироничность становится для Бродского почти обязанностью поэтической службы», то сама его поэтическая служба для русской культуры и русского языка разрушительна.
Вот с какой лихостью Солженицын выстраивает архитектуру своих фраз: «И мода эта не могла не заполонить Иосифа Бродского, возможно, при очевидной его личной уязвимости, — и как форма самозащиты». Слово «заполонить», конечно, заводит в тупик читателя, потому как в современном словоупотреблении оно означает скорее «заполнить с избытком», нежели «взять в плен».
Амбивалентность Бродского и категоричность Солженицына. Выбирайте

Фильм «Онегин» Сарика Андреасяна напомнил фразу Михаила Жванецкого:
«Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь».
Главное лицо в «Евгении Онегине» - это сам Пушкин, а не нравственный эмбрион с личиной столичного мажора, каким Онегин предстает в первых главах. Сюжетные линии Онегин - Татьяна и Онегин - Ленский - смешны и не стоят романа. Про что этот гениальный текст - лучше и полнее раскрыл Достоевский после его знаменитого призыва в Пушкинской речи «Смирись, гордый человек!»:
«Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоём собственном труде над собой. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймёшь дух свой и святую правду его».
Фильм же Андреасяна в лучшем случае составит конкуренцию одной из 130 частей турецкого сериала «Постучись в мою дверь», с томными взглядами и сердечными признаниями. Пошло

«Мальчик мой, ты принимаешь старого Гёте слишком всерьез. Старых людей, которые уже умерли, не надо принимать всерьез, а то обойдешься с ними несправедливо. Мы, Бессмертные, не любим, когда к чему-то относятся серьезно, мы любим шутку. Серьезность, мальчик мой, это атрибут времени; она возникает, открою тебе, от переоценки времени. Я тоже когда-то слишком высоко ценил время, поэтому я хотел дожить до ста лет. А в вечности, видишь ли, времени нет; вечность — это всего-навсего мгновенье, которого как раз и хватает на шутку». Это в романе Гессе «Степной волк» бессмертный Гете говорит Гарри.
«Степной волк» в 70-е был для нас культовой книгой. В главном герое мы видели бунтаря, нашедшего радость жизни. Другие ее находили в свободной любви и психоактивных веществах, в магическом театре видели описание психоделического опыта. Мы просто ходили в молодежные театры и играли в футбол с актерами. Вместе с ними слушали канадско-американскую рок-группу «Steppenwolf». Их дебютный альбом с легендарной песней «Born to Be Wild» так и назывался «Steppenwolf», в честь романа Гессе. Позже узнали, что чуть раньше дань «Степному волку» Гессе отдала датская психоделическая рок-группа «Steppeulvene» (Степные волки). А вокалист британской рок-группы «Hawkwind» Роберт Калверт, вдохновленный романом Гессе, написал песню «Steppenwolf», появившуюся на их альбоме 1976 «Astounding Sounds, Amazing Music».
Мы понимали, что сам Гессе это все бы не слушал никогда. Он, искавший вечную любовь, любил великую музыку Моцарта и великую поэзию Гете, искренне не понимая, почему большинство других людей довольствуется мимолетными любовными связями, бульварными романами, популярной музыкой. Для него было болью наблюдать падение европейской культуры, в особенности немецкой, которую раньше представляли горячо любимые им Гете и Моцарт, а тут на смену им приходил американский джаз. Знал бы Гессе, что станет с культурой в ХХI веке: джаз станет классикой и признаком хорошего вкуса, равно как и слушать музыку на виниле. Гессе ведь с презрением относился к граммофонам и музыке на пластинках, предпочитая живое звучание оркестра на концерте классической музыки.
Мы не только слушали музыку. Мы старались шутить над темами великих, сочиняя пародии. Разошлись на ксерокопиях по всему городу две: на пушкинских «Цыган» и поэму Маяковского «Хорошо!» Под названием «Зае…ь!»
С тех пор и поныне , когда накрывает отчаяние (как у Гарри - «…как давно нарастающая тошнота достигает высшей своей точки, как жизнь выталкивает и отбрасывает меня»), я вспоминаю, как Гарри приглашают в магический театр, где и научат его искусству жить. «Тому, кто изведал распад своего «я», мы показываем, что куски его он всегда может в любом порядке составить заново и добиться тем самым бесконечного разнообразия в игре жизни».
Человеку случается ощутить себя зверем, «который забрел в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха».
Меня ученики спросили на уроке, посвящённом Данте: «Вы же тоже вроде, пройдя жизнь до середины, оказались в аду? И кто вывел?»
Кто-кто? Степной волк

Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть тёплом - пыль и дёготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, - должно быть
Выздоравливаю от зимы.

Я иду домой возможно тише.
Ненаписанных стихов - не жаль!
Стук колёс и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший.

Голова до прелести пуста,
Оттого, что сердце - слишком полно!
Дни мои, как маленькие волны,
На которые гляжу с моста.

Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе, едва нагретом...
- Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы.

Конечно, Марина Цветаева. Нередко приводится в качестве девиза ее жизни эту фразу – «Вся моя жизнь роман с собственной душой», причем в самых различных вариациях. Мне кажется, тут упускается важная деталь, заявленная в «Поэме Конца»:

- Помилуйте, это – дом? - Дом – в сердце моем. – Словесность!

Вот этого дома-родного существа после отъезда из России никогда больше не было. Образ его сохранился лишь в ее сердце. Оставалась она одна - словесность. Цветаева более не выздоровела

Заменял вчера коллегу. Пока 6-классники на уроке русского языка разбирались с глаголами, я взял из шкафа томик Гумилева. Читаю:

Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?
Могу я быть тобой любим?»
Ты счастье странное пророчишь
Гортанным голосом твоим.
А я плачу за счастье много,
Мой дом — из звезд и песен дом,
И будет сладкая тревога
Расти при имени твоем.
И скажут: «Что он? Только скрипка,
Покорно плачущая, он,
Её единая улыбка
Рождает этот дивный звон».
И скажут: «То луна и море,
Двояко отраженный свет,—
И после: — О какое горе,
Что женщины такой же нет!»
Но, не ответив мне ни слова,
Она задумчиво прошла,
Она не сделала мне злого,
И жизнь по-прежнему светла.
Ко мне нисходят серафимы,
Пою я полночи и дню,
Но вместо женщины любимой
Цветок засушенный храню

Николай Гумилев, переживший безответную любовь, в апреле 1918 получает в Лондоне, в российском генеральном консульстве, паспорт для возвращения в Россию и едет навстречу своей предсказанной смерти. Письмо будущей жены Анны Энгельгардт, где она пишет о российских ужасах и просит не приезжать, его в Англии не застанет.
Стихотворение «Я говорил: “Ты хочешь, хочешь?..”» и в «Библиотеке поэта», и в полном собрании сочинений опубликовано по тексту сборника «К синей звезде» с примечанием: «Написано в 1917—1918 гг., существует автограф, который хранится в Париже у Никиты Струве». Никита Струве (1931— 2016), интеллектуальный и моральный глава русской эмиграции во Франции, внук друга-врага Ленина Петра Струве, владелец знаменитого русскоязычного издательства «ИМКА-Пресс», работал в огромном кабинете на втором этаже магазина этого издательства.
Там проводили долгие приятнейшие часы в библиофильских розысках на первом этаже и в подвале магазина русские писатели.
Так вот, в разное время у Гумилева были разные задачи: в 1917 это стихотворение написано о Елене, которая «задумчиво прошла», в 1918 оно же посвящается Дорианне — как экспромт (оно не опубликовано и девушке неизвестно) во славу краткого романа. Строчки об «уходе» неуместны.
Валерий Николаевич Сажин, «хармсовед», создатель единственной объективной биографии Салтыкова-Щедрина, нашел архивное фото, и мы видим: глаза у Дорианны Филипповны Слепян действительно большие и красивые.

Как же мы любим все усложнять и тем самым делать простое путаным, от которого хочется шарахнуться. Незнайка, как известно, то и дело задавал глупые вопросы своим друзьям. Этот прием активно использовался в детсадах и начальной школе – так называемые уроки «Незнайкины вопросы». Суть методики - в закреплении информации по теме в игровой манере в видах формирования у детей представлений о свойствах явлений. Простые такие находились ответы на простые же наводящие вопросы по услышанному рассказу. Такие вот вопросы Незнайка и любил задавать, но в роли Незнайки выступал педагог, а в роли же «знающих» коротышек – дети.
Так делал и Егор Летов.
«Что скрывал последний злой патрон…»
Ну предельно же конкретно и все понятно. Что еще может скрывать в себе патрон, особенно последний, который чаще всего оставлен бойцом для себя? Только смерть он скрывает, отчего и злой.
«И чему посмеивался Санька Матросов…»
Матросов – Герой Советского Союза. Как бы ни был он мифологизирован, личность безусловно героическая. А сейчас это имя воспринимается точно не так, как детьми 60-80-вход, для которых Матросов был примером мужества и самопожертвования.
Ему открывались памятники, посвящались стихи. И подвиг героя оказался замыленным так, что воспринимался он не реально, а как легенда. Простецким обращением – «Санька Матросов» - Летов демифологизирует героя. Он становится обычным парнем, вчерашним пацаном, да еще трудным, добровольцем ушедшим на фронт, принесшим себя в жертву на алтарь Победы. Матросов Летова - не миф, а пацан с нашего двора, живой и потому безусловно героический.
И чему посмеивался Санька Матросов, закрывая товарищей от врага у последние секунды жизни, в которые к его телу устремился последний злой патрон, лишивший жизни?
Чем старше человек, тем чаще и настойчивее ограничивают его свободу, тем труднее дается ему торжество. И у последней черты, всю пройденную жизнь переосмысливая и в глаза смерти глядя, человек ощущает Торжество Свободы. От того, что он сделал свой решительный выбор – так же, как его сделал посмеивающийся Санька Матросов, как сделал летящий Башлачев или завязавший в узел ремешок.
Все просто. Значит - гениально

Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела…
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей…
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход…
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она…

Почему это и многое другое в Татьяне Лариной перестает трогать? Мир не изменился с пушкинской поры ну никак. Изменились точки зрения. Итак, Татьяна
а) большую часть времени уделяет фантазиям и интроспекции;
б) неизменно предпочитает уединенную деятельности;
в) не имеет близких друзей и доверительных связей даже среди своих родных;
г) нет в Татьяне чуткости к превалирующим социальным нормам и условиям.
Трех из этих пунктов в наше время достаточно для установления диагноза шизоидного расстройства личности.
Что касается письма Онегину, то ему предшествует истерический припадок:

И вдруг недвижны очи клонит…
Дыханье замерло в устах…
Я плакать, я рыдать готова!..

Когда же Онегин уезжает, Татьяна поступает вовсе не как инфантильная истеричка. Она же не застыла в истерической обездвиженности, не носится в истерическом возбуждении, как перед встречей с Онегиным у скамейки. Татьяна направляется в дом Онегина, читает его книги и начинает лучше понимать свой объект своего интереса. И тут современный читатель замечает, что в ней проснулась шизоидная часть личности.
Идем дальше. Печорин: «Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины…»
Стало быть, значимые взрослые внушали мальчику, что есть единственное правильное мнение - мнение взрослого человека. Печорина вынуждали отказываться от своего собственного Я и представить миру другое Я - ложное. В представленном отрывке прослеживается центральная психологическая защита – расщепление. Истоки его -
в том довербальном периоде, когда младенец не отдает себе отчета в том, что люди, заботящиеся о нем, обладают как хорошими, так и плохими качествами, посему с ними связаны как хорошие, так и плохие переживания. Механизмы этого расщепления могут быть очень эффективны. У Печорина они уменьшили тревогу и помогли в поддержании самооценки. Чувство отстраненности от части самого себя или от жизни вообще позволят любому психиатру диагностировать у Печорина шизоидный тип личности.
Современный подросток не ограничивается своим Я. К этому Я непременно нужна сумма вещей. Беречь копеечку для этого не будет, как Павел Иванович Чичиков… Неизвестно куда вынесла бричка этого героя, но дальше из рукава шинели Гоголя вышли герои Достоевского, которым все позволено, и первый русский неформал Базаров.
Вот и думаю: одна половина души в человеке вымерла, другая еще толком не сформировалась, да и к услугам быть не хочется. Вспоминаю Петрушу Верховенского, уехавшего учиться… Вспоминаю письмо матери, прочитанное Раскольниковым: «По-прежнему ли, Родя, ты…»
Не было прежнего Роди, как не было прежней Тани, прежнего Печорина… Но на все вопросы о расщеплении души здесь и сейчас классика дает ответы, если читатель захочет измениться, поняв, что прежнего его не будет. Иначе - в лучшем случае - сплин

На вопрос об экранизациях давеча Никита Михалков сказал: «Я вам отвечу словами Антона Павловича Чехова: «Играйте Гамлета как хотите, но делайте это так, чтобы не обижался Шекспир».
Тридцать лет назад Михалков снимал фильм «Вспоминая Чехова». Не получилось. Михалков пояснил: «Невозможно играть конкретных людей, не зная и особо не интересуясь, кем они были...» Достойная позиция.
Но вот сейчас Никита Сергеевич процитировал не Чехова. Еще подписывая свои газетные публикации «Человеком без селезенки» Антон Павлович 22 лет от роду написал рецензию «Гамлет» на Пушкинской сцене». Читаем: «Стоит ли в театре Пушкина играть «Гамлета» или не стоит? не раз слышался вопрос. Этот вопрос праздный. Шекспира должно играть везде, хотя бы ради освежения, если не для поучения или других каких-либо более или менее высоких целей»
И в самой концовке после целого ряда колких замечаний: «Лучше плохо сыгранный Шекспир, чем скучное ничего».
В знаменитом сборнике «Сказки Мельпомены» был рассказ Чехова «Барон» о всезнайке-суфлере, знавшем наизусть «Гамлета». Обезумевший в страсти старик устроил скандал во время спектакля: «Ему нужно было спасти Шекспира от поругания, а для Шекспира он на все готов: хоть на сто тысяч скандалов!»
Финал рассказа: «Бедный барон! Впрочем, не он первый, не он и последний.
Теперь его выгонят из театра. Согласитесь, что эта мера необходима».
Чехов никогда не был категоричен. Поэтому по его мотивам у Михалкова получилось, а сам Чехов - нет.

Люблю находить аллюзии на классические тексты в песнях современных исполнителей. Случается редко. Заслушался двумя композициями группы «Мегаполис».
Вот - «Бирюза»:

Давай исчезнем, здесь дикость Давай сольемся с бирюзой Кто здесь умер – кто вырос Нам не поменяться с бирюзой Главное все в мире мерить Главное все в мире мерить – бирюзой Ведь главное все в мире мерить – Все в мире мерить бирюзой

Вот еще одна - «Бриллианты из глаз»:

И любое сказанное слово
Звучало нелепо
Вокзал уже был нем и небо и площадь вся
А поезд уж мчался куда-то его от нее унося
Когда она поняла это – взгляд ее быстро угас
Как будто он взял с собою
Бриллианты из ее глаз

Долго не мог понять, почему, слушая одну песню, вспоминаю вторую? Что их связывает? Сейчас, кажется, понял. Шекспир связывает:

На что мне звёзды ночью чёрной?
На что мне утра бирюза?
Я всем светилам предпочёл бы
Твои глаза.

Я в них читал бы без ошибки,
Куда нас время унесёт,
И по одной твоей улыбке
Предвидел всё:

Землетрясения и войны,
Конец эпох, начала смут,
И бурный год, и год спокойный,
И страшный суд...

А впрочем, если ты со мною,
Мне наплевать на остальное.

В переводе Якова Фельдмана.
Интертекстуальность в песнях фронтмена группы Олега Нестерова – закономерный итог намеренного обращения к самым разнообразным источникам для формирования смыслового пространства. Теперь вот слушаю «Марию Египетскую» и заново осмысляю «Бирюзу»: он и она сидят на берегу. И единственное слово, которое подобралось для описания своего состояния — бирюза, символ чистой реальности, концептуально необусловленной, за гранью смерти. И они, конечно, ныряют в воду, подальше от мира страданий. Этот новый опыт их меняет, потому что они побеждают отвращение к смерти.

Такой хлынул ужас –
Что там ваши семь бед
Надо было уже сразу бежать
Внутри и снаружи ничей и не в счет
И ты вся в слезах уже два часа…

Мария Египетская тоже бежала, тоже в слезах. Сорок лет.

Пастухам являлся ее взгляд.
Слаще он, чем финик йерихонский,
карий, и с лучистым ободком.
Его видеть — как смотреть на солнце,
все плывет и светится кругом.

Разве не круче, чем бриллианты из глаз? По-моему, Шекспиру и не снилось

«…И все же это было совсем не так, Мариночка», — сказал отец, с великой мукой все в тех же огромных глазах выслушав несколько стихотворений из «Лебединого стана». «Чтó же — было?» — «Была братоубийственная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом; было незнание, непонимание нами народа, во имя которого, как нам казалось, мы воевали. Не „мы“, а — лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками — только и всего. Были битвы за „веру, царя и отечество“ и, за них же, расстрелы, виселицы и грабежи». — «Но были — и герои?» — «Были. Только вот народ их героями не признает. Разве что когда-нибудь жертвами…»
«Но как же Вы — Вы, Сереженька…» — «А вот так: представьте себе вокзал военного времени — большую узловую станцию, забитую солдатами, мешочниками, женщинами, детьми, всю эту тревогу, неразбериху, толчею, — все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга… Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается — минутное облегчение, — слава тебе, Господи! — но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаешь, что в роковой суете попал — впрочем, вместе со многими и многими! — не в тот поезд… Что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет — рельсы разобраны. Обратно, Мариночка, можно только пешком — по шпалам — всю жизнь…»

После этого разговора был написан Маринин «Рассвет на рельсах».

Из книги «Моя мать Марина Цветаева» Ариадны Эфрон.
А вот гениальные стихи
***
— Где лебеди? — А лебеди ушли.
— А вороны? — А вороны — остались.
— Куда ушли? — Куда и журавли.
— Зачем ушли? — Чтоб крылья не достались.

— А папа где? — Спи, спи, за нами Сон,
Сон на степном коне сейчас приедет.
— Куда возьмет? — На лебединый Дон.
Там у меня — ты знаешь? — белый лебедь...

9 августа 1918 г.

***
Рассвет на рельсах

Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.

Из сырости — и свай,
Из сырости — и серости.
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,
Еще в холсты запахнутый
Спит ломовой гранит,
Полей не видно шахматных…

Из сырости — и стай…
Еще вестями шалыми
Лжет вороная сталь —
Еще Москва за шпалами!

Так, под упорством глаз —
Владением бесплотнейшим
Какая разлилась
Россия — в три полотнища!

И — шире раскручу!
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:

С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей).

Так, посредине шпал,
Где даль шлагбаумом выросла,
Из сырости и шпал,
Из сырости — и сирости,

Покамест день не встал
С его страстями стравленными —
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:
Даль — да две рельсы синие…
Эй, вот она! — Держи!
По линиям, по линиям…

12 октября 1922
Марина Цветаева

«Бельгийцам некуда бежать, поэтому мы бежим в себя и рождаем Брейгеля, Магритта, сумасшедших и сюрреалистов», - так в одном из интервью говорил французский шансонье бельгийского происхождения Жак Брель.
К этому списку следует добавить и самого Бреля – некрасивого и безумно обаятельного; саркастичного и невероятно нежного; неуверенного, вечно сомневающегося в себе и в то же время сумевшего сказать: «после меня – во французской песне никого».

🎵 «Y en a qui ont le cœur dehors
Et ne peuvent que l’offrir…»
     («Есть те, у кого открытое сердце,
     И они могут его только подарить…»)

Я все ищу поэта с открытым сердцем. Последним на моей памяти был Борис Рыжий. Дмитрий Воденников, которого я воспринимаю львом в клетке с мартышками, долго переживал: «Где мне найти воздушного одуванчика в себе для тоски?». Рыжий не умолкал ни разу:

Я улыбнусь, махну рукой
подобно Юрию Гагарину,
со лба похмельную испарину
сотру и двину по кривой.

Винты свистят, мотор ревет,
я выхожу на взлет задворками.
Убойными тремя семерками
заряжен чудо-пулемет.

Я в штопор, словно идиот,
вхожу, но выхожу из штопора —
крыло пробитое заштопаю,
пускаюсь заново в полет.

В невероятный черный день
я буду сбит огромным ангелом,
я полыхну зеленым факелом
и рухну в синюю сирень.

В завешанный штанами двор
я выползу из «кукурузника»…
Из шлемофона хлещет музыка,
и слезы застилают взор.


Вроде электролиза, меняющего состав воды, поэзия изменяет человека. И он выходит из поэзии обновлённым - что-то в нем меняется навсегда, потом что мир становится другим. Но именно поэтому поэзия сейчас не нужна - ни обществу, ни власти. Ориентация такая у общества - на стадность. Стадо же ориентируют на командное послушание, а не на образное созерцание. Все упирается в фигуру учителя. Особенно с нынешними программами. В одной же мудрой книге не просто так написано: сейте! Зерна могут попасть куда угодно: на камень, в придорожье, и на добрую почву. Мы не это контролировать не можем, но можем сеять с любовью к «зерну», к своему труду, к ученикам. Перед тем, как читать стихи, я читаю рассказ Геласимова «Нежный возраст». Потом мои ученики нежного возраста смотрят на Ахмадулину и слушают ее. Говоря словами Бродского, «наш эволюционный лингвистический маяк». А то ж потонут

Часто прошу учеников писать письма. Писателям. Литературным героям. Дмитрий Мережковский писал в сборнике «В тихом омуте»: «Кажется иногда, что вся новейшая русская литература есть продолжение своего великого прошлого лишь в том смысле, как загробный мир есть продолжение мира живых. Талантов множество, но все они какие-то призрачные. Словно царство теней, поля Елисейские. И вот на этих полях, среди цветов смерти, пышных пыльных асфоделей, «Письма» Чехова — как смиренный полевой василек или ромашка. Жалобные тени слетаются и, глядя на живой цветок, вспоминают, плачут.
Пусть плачут: может быть, подобно Эвридике, вслед за новым Орфеем найдут они обратный путь — от мертвых к живым».
Письма - как полевые цветы. Почитаем Волошина:

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк -
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

И вот Надежда Тэффи: «Как хорошо, что люди придумали почту…
Возьмёшь кусочек души, положишь его в
конверт, заклеишь и бросишь его в
другую душу – ждущую и мятущуюся…»

Нет писем - многого нет для ума и сердца. Вообще привычка записывать свои переживания и мысли на бумаге позволяет снизить их остроту - любой психолог подтвердит. Чаще писать от руки – значит столь же часто проявлять свою индивидуальность в форме и размере букв, беглости почерка, расположении текста на странице.
И главное. Мозг дольше остается молодым, потому что в процессе письма задействуются различные зоны мозга, связанные как с мышлением и языком, так и рабочей памятью. То бишь: чем чаще писать от руки, тем больше для мозга дополнительно тренировки.
Письма нужно читать и писать

На перламутровый челнок
Натягивая шелка нити,
О пальцы гибкие, начните
Очаровательный урок!
Приливы и отливы рук…
Однообразные движенья…
Ты заклинаешь, без сомненья,
Какой-то солнечный испуг,
Когда широкая ладонь,
Как раковина, пламенея,
То гаснет, к теням тяготея,
То в розовый уйдет огонь!..

Открытых смыслов у Мандельштама нет. В этом стихотворении необходимо выбрать один из возможных вариантов прочтения двух первых строк — метафорический или неметафорический, то бишь решить для себя, что речь идет или о уроке музыки, вдруг сравниваемом с ткачеством, а точнее - с тканьем, или именно об этом самом тканье. И тогда слово «урок», будучи единственным вносящим музыкальные ассоциации — имеет основным значением «задание на определенный объем работы». Но сравнение не играет особо важной роли, потому что весь контекст распредмечивает оба члена сопоставления при всем огромном значении музыки у Мандельштама. Что до тканья и прядения со всеми их аксессуарами, они составляют в поэтике Мандельштама активный символический ряд. «Приливы и отливы рук» вместе со светом создают вполне самоценное колористическое и динамическое изображение. Тут допустимы аналогии из живописи. И как только все эти картины возникнут - отодвигаются на второй как план, так и персонаж («ты») со своей темой — какое там конкретно действие описывается.
Открытому тематизму - ну никак нет места в мандельштамовском стиле. Если следом прочитать дивную сказку Сергея Козлова «Как оттенить тишину», станет понятнее мандельштамовское тяготение к теням:
«— Ты не на меня смотри, на лес! — И Ёжик побежал снова. — Ну?
— Значит, мне на тебя не смотреть?
— Не смотри.
— Хорошо, — сказал Медвежонок и отвернулся.
— Да зачем ты совсем то отвернулся?
— Ты же сам сказал, чтобы я на тебя не смотрел.
— Нет, ты смотри, только на меня и на лес о д н о в р е м е н н о, понял? Я побегу, а он будет стоять. Я о т т е н ю его неподвижность».
Прямо ком в горле от восторга

Почитали в 6 классе русскую прозу второй половины прошлого века, и теперь по программе предстоит изучение стихотворений Габдуллы Тукая и Кайсына Кулиева, а затем вернуться к Геродоту, от него перейти к Гомеру, от Гомера - к Сервантесу, от благородного Дон Кихота - к Маленькому принцу. Этой кашей кормить не хочется. Тем более, такой апрель на дворе. Почитаем-ка вот это:
ИЗ СУЕВЕРЬЯ
Коробка с красным померанцем —
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
По гроб, до морга!

Я поселился здесь вторично
Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев
И — пенье двери.

Из рук не выпускал защелки.
Ты вырывалась.
И чуб касался чудной челки
И губ — фиалок.

О неженка, во имя прежних
И в этот раз твой
Наряд щебечет, как подснежник
Апрелю: "Здравствуй!"

Грех думать — ты не из весталок:
Вошла со стулом,
Как с полки, жизнь мою достала
И пыль обдула.

Странное стихотворение Бориса Пастернака. Вроде мажорное. Почему же именно это заглавие у такого весеннего любовного стихотворения? Надо заметить присутствие неожиданных в данном контексте слов «гроб», «морг». Если разложить их на составляющие, с ними перекликаются «померанец», сама «каморка», к тому же коричневые, «как дуб», обои имеют сходство с гробом и каморке (в коей невозможно не вычленить слог «мор»). И вся вот эта мертвенная тема объединяет «Из суеверья» с классическими балладными сюжетами «Леноры», «Людмилы» и прочими теми, в которых жених невесту уводит в могилу. У Пастернака же «невесте» удается оживить жениха, как бы он ни пытался удержать ее в каморке. Тем самым Пастернак добавляет стихотворению и связь со сказочным мотивом «мертвого царевича», оживляемого героиней.
Не на этот ли пласт балладно-сказочных мотивов указывает двукратное упоминание суеверья? Я-то сам не суеверен. А вот шестиклассники…

Если птица залетит в окно,
Это к смерти, люди говорят.
Не пугай приметой. Всё равно
Раньше птиц к нам пули залетят.

Но сегодня, — солнце ли, весна ль —
Прямо с неба в комнату нырнул
Красногрудый, стукнулся в рояль,
Заметался и на шкаф порхнул.

Снегирёк, наверно, молодой!
Еле жив от страха сам, небось,
Ты ко мне со смертью иль с бедой
Залетел, непрошенный мой гость?

За диван забился в уголок.
Всё равно! — к добру ли, не к добру,
Трепетанья птичьего комок,
Жизни дрожь в ладони я беру,

Подношу к раскрытому окну,
Разжимаю руки. Не летишь?
Всё ещё не веришь в глубину?
Вот она! Лети, лети, глупыш!

Смерти вестник, мой недолгий гость,
Ты нисколько не похож на ту,
Что влетает в комнаты, как злость,
Со змеиным свистом на лету.

Это - Наталья Крандиевская-Толстая. Иван Бунин был в восторге от ее стихов: «Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее — иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ — я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов…»
А она на свою беду влюбилась в корреспондента «Русских Ведомостей» Алексея Толстого, чьи «Чудаки» и «Хромой барин» были весьма популярны.
Они жили вместе долго и счастливо. Но не до конца. Красный граф остался барином во всем. В эмиграции он заслужил прозвище Нотр-Хам де Пари. «Его так трепали, что оставаться в эмиграции было почти невозможно», — писала Надежда Тэффи. Толстые вернулись в Россию. Он - за тремя Сталинскими премиями. Она - за одиночеством в свои 47.
В феврале 1942-го востоковед, профессор Ленинградского университета Александр Болдырев записал в дневнике: «Узнал еще: Наталья Васильевна Толстая (Крандиевская) находится при последних силах. Сын ее Ф. Ф. Волькенштейн лежит во 2-й стадии дистрофии, другой сын — Митя Толстой, знаменитый, упал от слабости на улице, разбил голову, лежит. Преданная их экономка Юлия Ивановна лежит в 3-й стадии дистрофии, но есть надежда, что выживет. Наталья Васильевна, имея возможность уехать, осталась, желая охранять квартиру и чудные свои вещи, замечательную библиотеку Никиты. Только теперь решила что-то продать (когда стены домов заклеены объявлениями о продаже полного быта на ходу!) и должна отбыть». Не отбыла. Алексею Толстому ответила: «И если надо выбирать Судьбу — не обольщусь другою.
Утешусь гордою мечтою — за этот город умирать!». Пережила блокаду.
Если на одну чашу весов положить стихотворения Натальи Васильевны, на другую - многотомное собрание сочинений Алексея Толстого, первая в моем понимании перевесит искренностью и дивным переплетением личного и вечного. Все они - о таинстве жизни и тайне смерти.

Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.
И оставлю я на память вам
Все, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Юродивой я слыла...

«Есть лишь два писателя, которые могут довести до сумасшествия. И вы, конечно, догадываетесь, кто: Достоевский и Есенин». Это - Юрий Мамлеев в своих «Крыльях ужаса». Едва ли не самый яркий источник метафизических вдохновений в постсоветской литературе. С Достоевским понятно, от него с ума сходят потому, что делают его своим кумира. Но и в религии можно с ума сойти. А можно и с Кати Кищук!
Но Мамлеев и Есенин?! Думаю, дело не в поэзии, а вот в этом: «Наших предков в беспокоила тайна мироздания, - писал С.А. Есенин в «Ключах Марии». - Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней, и оставили нам много прекраснейших ключей и отмычек, которые мы бережно храним в музеях нашей словесной памяти. Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то, что человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей…»
Вот это Мамлеева не могло не зацепить. Он ведь в своих текстах предстает не как автор, а как миф, живущий в этом тексте. Когда Мамлеев снова оказался после эмиграции в Москве, это сродни было возвращению Одиссея после странствий.
В Мамлееве - метафизически действительность, богатая такими парадоксами, такими гранями свободы, такой глубиной откровений и степенью ужаса, что это все требует долгих возможностей сосредоточиться, продумать все. В каждом пытливом читателе есть дух, недовольный законченными системами, желающий большего, вдохновлённый лишь невозможным, невероятным. Сюжеты Мамлеева - пример того, что случается то, что случиться не может . Даже сказать про это невозможно. Поэтому сказавший все, что он сказал, Мамлеев - интеллектуальное чудо. Что тоже может довести до сумасшествия. Ему самому было сложно: «Когда я после читал свои произведения, я порой сам ужасался, особенно когда работал над "Шатунами". Я сам не верил, что это написал, потому что был в другом состоянии. Когда я из него выходил, то просто приходил в ужас. Потом это состояние стало более привычно… Сторона нечистой силы меня мало интересовала. Меня интересовали прежде всего Бог и человек. Но сдвиги, которые там описываются, — это сдвиги, когда человек хочет выйти за свои пределы, и то, что лежит за пределами человеческого разума. На этом основаны "Шатуны", там описаны фантастические души, поскольку они хотят выйти за пределы возможного».
Юрий Мамлеев поставил важный вопрос: способен дух человека, практически преодолев всю обречённость ли, предопределённость ли своего материального существования, от них освободиться совершенно и выйти за собственные свои пределы? Мы все - в поиске кажущейся стабильности. А он настолько ли существенен, или есть более высокие и куда более важные приоритеты и мотивы? Кто хочет выйти?