Телеграм канал «Словесnik»

Мой народ, не склонивший своей головы, Мой народ, сохранивший повадку травы: В смертный час зажимающий зёрна в горсти, Сохранивший способность на северном камне расти. Мой народ, терпеливый и добрый народ, Пьющий, песни орущий, вперёд Устремлённый, встающий - огромен и прост - Выше звёзд: в человеческий рост! Мой народ, возвышающий лучших сынов, Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов, Хоронящий в себе свои муки - и твёрдый в бою, Говорящий бесстрашно великую правду свою. Мой народ, не просивший даров у небес, Мой народ, ни минуты не мыслящий без Созиданья, труда, говорящий со всеми как друг, И чего б не достиг, без гордыни глядящий вокруг. Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын! Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым. Ты заглушишь меня, если песня моя не честна. Но услышишь её, если искренней будет она. Не обманешь народ. Доброта - не доверчивость. Рот, Говорящий неправду, ладонью закроет народ, И такого на свете нигде не найти языка, Чтобы мог говорящий взглянуть на народ свысока. Путь певца - это родиной выбранный путь, И куда не взгляни - можно только к народу свернуть, Раствориться как капля в бессчётных людских голосах. Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах. Пусть возносит народ - а других я не знаю судей, Словно высохший куст, - самомненье отдельных людей. Лишь народ может дать высоту, путеводную нить, Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить. Припадаю к народу. Припадаю к великой реке. Пью великую речь, растворяюсь в её языке. Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас. Это написано Иосифом Бродским в декабре 1964 в селе Норенское Коношского района Архангельской области. Не было еще никаких надежд на досрочное освобождение. По освобождении, приехав в Ленинград, Бродский первым это прочитал Ахматовой. Анна Андреевна записала в своём дневнике: "Мне он прочёл "Гимн Народу". Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чём говорил Достоевский в "Мёртвом доме": ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Фёдор Михайлович". Но многие увидели в этом стихотворении если не прямой конформизм, то неодолимое давление обстоятельств. Почему же потом Бродский пишет "На независимость Украины", которое было публично прочитано Бродским в 1992. Однако в Интернете на странице, где шло его обсуждение, появилась информация: "Текст стихотворения был удален из статьи по требованию Алексея Гринбаума, представителя Фонда по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского". Бродский произнёс гениальную фразу: "выбор слов всегда выбор судьбы". Считающие его нерусским поэтом бесконечно и безнадёжно далеки от истоков его открытий в языке, сопоставимых с пушкинскими. Традиция это. Только вот Венеция, где покоится прах поэта, колеблема и зыбка, а вода одинаково подтачивает что гранитные, что эстетические твердыни. Да и как скажешь про Бродского "к нему не зарастет народная тропа", ежели к нему "яко по суху" не пройти по "народной тропе", ушедшей из-под ног

Интересное воспоминание нашел у Корнея Чуковского: "В девятнадцатом году Гумилев читал лекции на курсах Пролеткульта. Сидели перед ним матросы, гимназисты, рабочие. В первый раз взойдя на кафедру, он объявил: "Я синдик пуэзии". В торжественных случаях он произносил: "пуэт", "пуэзия". Они поняли, что синдик – это некто весьма важный. С тех пор верили уже каждому его слову. И очень его любили. Когда он перебирался из Царского в Петроград, – с поездами перебои были, – так эти пролет-культы всю его мебель, столы, этажерки на руках перетаскали". . Матросы в 1919 - это ведь самая внушительная сила революции. И вдруг - обвинение в заговоре. Ни одного стихотворения, которое можно отнести к "белогвардейской" поэзии. Красноармейская-то есть. Про Туроверова и Несмелова, Савина и Ладинского многие ли знают? Адамович, Ходасевич, Поплавский, даже Бальмонт с Северяниным и Цветаева с Белой армией ничего общего не имели. Бальмонт вообще до 1921-го был признанным советским поэтом, в советских школах проходили. Северянин был аполитичен совершенно, Ходасевич с Адамовичем в годы Гражданской трудились в большевистский конторах. Цветаева при всех явных симпатиях в Гражданскую к белым в эмиграции оказалась женой советского агента, о чем прекрасно знала. С Блоком и Маяковским все ясно. Брюсов вступил в партию большевиков, Есенин в 1918 записался в красногвардейскую дружину и очень просил принять его в партию. В частях Красной армии служили Багрицкий и Луговской, Прокофьев и Приблудный, Сурков, и Светлов... Особняком стоят в этих рядах две личности: Алексей Толстой и мало кому известный Александр Бобрищев-Пушкин. О "красном графе" все всё знают. Бобрищев-Пушкин до 1917 был известен как адвокат, особенно в связи с протестом против знаменитого дела Бейлиса. Потом занимал посты в правительстве Деникина, эмигрировал в Сербию, оттуда в Германию. Примкнув к движению "Смена вех", в 1923 вернулся в Советскую Россию. В 1934 по обвинению в убийстве Кирова был расстрелян его сын, а в 1937 - и он сам. Но Бобрищев-Пушкин был и известным литератором, оставившим значительное наследие: проза, пьесы, стихотворения. Вот его "Вечер": Посмотри, как солнце тихо    Гаснет, прячась, за горою,    Как подернулась река вся    Зыбью, точно чешуею;       Как прозрачен воздух чистый,    В ветерке какая влага...    Как ползут лесные духи   Из глубокого оврага...       Как вверху, в сосновой роще,    Все полно волшебной мглою,    Как вдали костры рыбачьи    Загорелись над рекою.       Посмотри, как наша лодка    Пролагает след волнистый,    Как с небес в речную бездну Смотрит месяц серебристый... Когда арестовали сына Бориса, автор этих строк запил горькую. Написал цикл стихов. Когда арестовали и его, старый адвокат весьма удивил сотрудников НКВД, потребовав приобщить к делу свои стихи. Был даже составлен акт о том, что "гр-н Бобрищев-Пушкин А.В. лично вручил сотрудникам НВКД написанные им две тетради стихов, одна под названием "Книга моего гнева" и вторая без названия". В протоколе допроса арестованный пояснил, зачем это сделал: "Во-первых, для протеста против линии нынешнего правительства, а во-вторых, чтобы приобщиться к участи сына" В памяти одного из соловчан, сидевшего вместе с Бобрищевым-Пушкиным, осталось лишь маленькое четверостишие, пародия на Маршака, написанное адвокатом "в защиту мистера Твистера": Дети, не верьте, все врет вам Маршак, Мистер Твистер - совсем не дурак. Быть не могло этой глупой истории Ни в "Англетере" и ни в "Астории". Среди соловчан Бобрищев-Пушкин встретил Дмитрия Сергеевича Лихачева...

Четверокурсником в "Новом мире" я прочитал роман Владимира Орлова "Альтист Данилов". Впечатление было не меньшее, чем от булгаковского "Мастера и Маргариты". Оно усиливалось тем, что, по признанию автора, у героя романа был прототип - друг Орлова, альтист из оркестра Большого театра Владимир Грот, игравший на альте Альбани и очень гордившийся этим "прототипством".. поглощен музыкой. Игра на альте, а не сверхъестественные способности Данилова, рожденного от отца-демона, жизненно важна для него. Интеллигенция спальных районов безуспешно боролась с бытовой необустроенностью Отсутствие каких-либо видимых перспектив компенсировалось чтением Кортасара вкупе с Маркесом. Что разбавлялось интересом к немейнстримной культуре. Данилов, прибывший из иных миров, слушает не одну классику, но и много чего за её пределами — от песен трувера XIII-го века Пауля Хиндемита. И даже становится участником премьеры симфонии композитора-новатора Переслегина. И вот его ощущения: «Данилов был похоже, не только в Клубе медицинских работников, он был везде. А время замерло. Всюду замерло, но не в музыке. Там оно текло — и рвалось, и перекатывалось по камням, в отчаянной усталости». Такая игра со временем и пространством. Много мистицизма и знаков скрытого смысла. И это все в сравнении с реальной фактурностью Москвы. Зря, что ли, роман Орлова начали сравнивать с только освоенным "Мастером и Маргаритой" в плане безудержного полёта фантазии и поиска высоких смыслов в совокупности с иронией. В книге есть даже привет Джону Кейджу с его идеей музыки-тишины: настолько звуки несовершенны, что сочиненное лучше звучать глубоко в душе, и тогда, может, станет подлинным искусством! Ну чем не выход для таланта-одиночки? Орлову совсем не нравилось сравнение романа с классикой. Полудемон-получеловек Данилов проходит путь, противоположный пути Мастера: альтист отказывается от вечного покоя во имя творчества и обретения в нем себя как земной личности. Состоялось ли это обретение и в какой мере - вот вопрос. Другой истории.

"Во мне два человека, и оба — я", - писала Зинаида Гиппиус. Этой многослойностью, внутренними зеркалами, постоянным раздвоением она и выделилась в русской поэзии. "Я — не я. И тень — не тень", "Я встретила себя в прохожем..." Отвергая надрыв и морализм Серебряного века, Гиппиус особенно возмущалась "религиозной истерикой" Блока. И его самого она раздваивала: "Сказать, что он был умён, также неверно, как вопиюще неверно сказать, что он был глуп". В большом очерке "Мой лунный друг" она пишет так: "Чем дальше, тем все яснее проступала для меня одна черта в Блоке, — двойная: его _т_р_а_г_и_ч_н_о_с_т_ь, во-первых, и, во-вторых, его какая-то _н_е_з_а_щ_и_щ_е_н_н_о_с_т_ь… от чего? Да от всего: от самого себя, от других людей, от жизни и от смерти". Сам Блок, получив от Гиппиус ее "Последние стихи", ответил: Страшно, сладко, неизбежно, надо Мне — бросаться в многопенный вал, Вам — зеленоглазою наядой Петь, плескаться у ирландских скал. Высоко — над нами — над волнами — Как заря над черными скалами — Веет знамя — Интернацьонал! Г. С. Померанц отмечал, что Гиппиус не просто жила - она редактировала свое существование, что вполне соответствует постмодернистской деконструкции "Я". Кто-то назвал ее первой постмодернистской. Последним же модернистом нарекли Генриха Сапгира, который занялся деконструкцией самой поэзии, разлагая традиционные формы и трансформируя их в чистоту высказывания. Гиппиус, деконструируя своё "я", а Сапгир — поэзию, оба шли к одной цели с разных сторон. Гиппиус со своей символистской игрой с личностью и Сапгир с постфутуристическим снижением пафоса стремились к искренности и чистоте с глубокой внутренней свободе выражения. . Дух Звезда ребёнок бык сердечко птичье – Всё вздыблено и всё летит – люблю – И на лету из хаоса леплю Огонь цветок – всё – новые обличья   Моё существованье фантастично Разматываясь космос шевелю И самого себя хочу настичь я Стремясь из бесконечности к нулю   Есть! пойман!.. Нет! Ещё ты дремлешь в стебле Но как я одинок на самом деле Ведь это я всё я – жасмин и моль и солнца свет   В башке поэта шалого от пьянства Ни времени не знаю ни пространства И изнутри трясу его сонет   Придумавший паровозик из Ромашково Сапгир умер от сердечного приступа в московском троллейбусе по дороге на презентацию антологии "Поэзия безмолвия". где собирался выступать[ Оба поэта родились в один ноябрьский день - 20-го.

Хорошо уехать в Таллин, Что уже снежком завален И уже зимой застелен, И увидеть Элен с Яном, Да, увидеть Яна с Элен. Мне ведь многого не надо, Мой приезд почти бесцелен: Побродить по ресторанам, Постоять под снегопадом И увидеть Яна с Элен. Да, увидеть Элен с Яном. И прислушаться к метелям, Что шуруют о фрамугу, И увидеть: Ян и Элен, Да, увидеть - Ян и Элен Улыбаются друг другу. А однажды утром рано Вновь отъехать от перрона Прямо в сторону бурана, Где уже не будет Элен, Где уже не будет Яна. Да, ни Элен и ни Яна. Это "Таллинская песенка" Давида Самойлова. Великого Самойлова. Как тут не вспомнить его же - "Таллин, Таллин, город мой ... поселюсь в тебе тайком под фамилией Межúров. Мне из местных старожилов кое-кто уже знаком..."? Но нет: в город кровей надо уезжать лирическому герою. Ибо поприще его там, где метель. "Литературой мы дышали... поговорить о Мандельштаме..." Поэтому в сборнике "Дни" есть и такое стихотворение: Давай поедем в город, Где мы с тобой бывали. Года, как чемоданы, Оставим на вокзале. Года пускай хранятся, А нам храниться поздно. Нам будет чуть печально, Но бодро и морозно. Уже дозрела осень До синего налива. Дым, облако и птица Летят неторопливо. Ждут снега, листопады Недавно отшуршали. Огромно и просторно В осеннем полушарье. И всё, что было зыбко, Растрёпанно и розно, Мороз скрепил слюною, Как ласточкины гнезда. И вот ноябрь на свете, Огромный, просветлённый. И кажется, что город Стоит ненаселённый, – Так много сверху неба, Садов и гнёзд вороньих, Что и не замечаешь Людей, как посторонних. О, как я поздно понял, Зачем я существую! Зачем гоняет сердце По жилам кровь живую. И что порой напрасно Давал страстям улечься!.. И что нельзя беречься, И что нельзя беречься.. Такое вот очень личное противопоставление всему соборно-коммунистическому. Счастливым можно ощутить себя всегда. Пусть ненадолго. Везде холера, всюду карантины, И отпущенья вскорости не жди. А перед ним пространные картины И в скудных окнах долгие дожди. Но почему-то сны его воздушны, И словно в детстве – бормотанье, вздор. И почему-то рифмы простодушны, И мысль ему любая не в укор. Какая мудрость в каждом сочлененье Согласной с гласной! Есть ли в том корысть! И кто придумал это сочиненье! Какая это радость – перья грызть! Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье И поражаться своему уму! Кому б прочесть – Анисье иль Настасье? Ей-богу, Пушкин, все равно кому! И за полночь пиши, и спи за полдень, И будь счастлив, и бормочи во сне! Благодаренье богу – ты свободен – В России, в Болдине, в карантине...   Вот почему Пока в России Пушкин длится, Метелям не задуть свечу!

Что-то от Онегина есть в нынешних старшеклассниках... Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить. Бранил Гомера, Феокрита; Зато читал Адама Смита И был глубокой эконом... В экономике разбираются получше меня. Особенно те, которые учатся в предпринимательском классе. Предпринимают некоторые, зарабатывая поболее меня. За что, собственно, Онегин не любил титанов античной литературы? "Доселе в самых просвещенных государствах требовалось от чиновников только необходимого для их службы знания: науки инженерной — от инженера, законоведения — от судьи и проч. У нас председатель Гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский — свойство оксигена и всех газов. Вице-губернатор — пифагорову фигуру, надзиратель в доме сумасшедших — римское право, или умрут коллежскими и титулярными советниками". Так писал Н. М. Карамзин в "Записке о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении" (1811), анализируя либеральные реформы Александра I. Как видим, дело не в личной неприязни Онегина к Гомеру и Феокриту. В пушкинских строках надо видеть социальный конфликт того времени, возмущение чиновников и дворян, подхваченное Онегиным. Всех достал указ об экзаменах... Оставаться в столице, чтобы служить и сдавать эти злосчастные испытания или становиться фермером? Евгений сделал выбор...

На середине фильма Бакура Бакурадзе "Лермонтов" я вспомнил первый фильм этого режиссера - "Шультес". Там он развернул события не в центре и не на дне города, не под блеском неона и не на грязном низу. Все - на ровном среднем плане - ежедневная жизнь миллионов с типовыми подъездами, магазинами и квартирами, с безошибочно найденным героем-маргиналом, посторонним, слившимся с пейзажем, но не растворившимся ни в этом пейзаже, ни в обществе. Темп фильма был неторопливым , тон - безэмоциональным, жёстким и отстранённым, герои все - среднестатистические. Большинство сцен были сняты статичной камерой, диалоги преимущественно исчерпывались угрюмым молчанием. Таков и киноязык "Лермонтова". "На самом деле мы больше не способны к великим жертвам. Ни для блага человечества, ни для своего счастья". Эти слова Михаил Лермонтов в фильме говорит своей кузине Катеньке за несколько часов до гибели. Хотя на экране - 15 июля, герои не случайно бродят по желтой листве, во всем и во всех царит атмосфера увядания. Это - предвидение печального финала жизни великого поэта. Лес, в котором бесцельно блуждают Лермонтов с Катенькой, княжна Обыденная со Львом Пушкиным, графом Бенкендорфом и Дмитриевским, смахивает на чистилище. И ни одному неведомо, куда идти и как долго продлится путь. Все словно даны легкими мазками загадок, но фильм точно не про них. Фильм - про то, как среди нелепых и отживших порядков происходит случайная смерть гения. Конфликт Лермонтова с Мартыновым выеденного яйца не стоит, но поэт просто не любит жизнь, а соперник чрезмерно честолюбив. Самое страшное - никто не встрепенулся из-за того, что на кону - жизнь гениального поэта. Долгая сцена - друг укрывает собой труп Лермонтова от проливного дождя, а в самом финале Эмилия Верзилина пишет письмо на французском приятельнице о давней забавной прогулке с поэтом. Им забавлялись. Он отвечал сарказмом.  В ставшем привычным сочетании обыденности и "воли к смерти" поражает исполнитель главной роли, дебютант а кино Илья Озолин, так непохожий на стендап-комика, - с глазами, полными тоски по нежности и неготовности ее принять. "Жизнь - это не поэма. Это черновик, который никто не прочтёт до конца"