Телеграм канал «Пришвин»

Есть такие русские ноябрьские дни, когда по ночам непрерывно идут холодные дожди, рассветает поздно, долго и так и не рассветает, а остановится на полусвете. Мгла сизая. В сырости пахнет черными раками, и кажется, разверзлась земная утроба, где лежал великий святой, и нам открылось от всего человека его косточки и кончик бороды. 23 ноября 1926

За полтора месяца не написал ни одной строчки первый раз в литературной своей жизни. Не прочел ни одной книги. 22 ноября 1918

И Слово потеряло силу, и отошло куда-то в молчание. И человек, приставленный к машине, потерял волю и смысл. Так что Слово отвечает не из пулемета: оно поражает своим молчанием. Да и правда, каждый из нас не тем подавлен, что среди белого дня самолет, управляемый мальчиком, снижается и, приняв школу за Исполнительный комитет, из пулемета в окна расстреливает школьников. Или что в центр многолюдного города падает тонна динамита и летят в разные стороны головы, руки, ноги женщин, стариков и детей. Даже и к этому люди привыкают, спасаясь тем, что кого убило, тот не чувствует, а кто остался, тот радуется, что сам уцелел. Не это страшно, а вот страшно всем, что это можно, и против никто ничего не может сказать. 21 ноября 1941

Сегодня меня выпускают на волю. Приедет за мной Ляля, ее начинят указаниями для ухода за мной. И все! Вполне верно будет пока для меня это обобщение, что сколько ни мучили доктора, я остался жив, и мне кажется, постепенно буду работать. Но надо помнить, что если пока надо мало двигаться, то и болтать тоже надо поменьше. Вчера нянька-старуха пришла со мной прощаться и как-то само собой зашла речь о том, как лучше устроить себя, когда умрешь,– в землю или сжигаться. – Вы-то как, Михаил Михайлович? – Я в землю, конечно, милая бабушка. – А из чего в землю? – Как из чего? В земле лежат все мои родные, и отец, и мать, сестры, братья, многие друзья. Чувствую, старуха моя захлебывается от радости. – А еще,– говорю,– мне кажется, что с земли можно выбраться и на небо, если же сожгут, то и полетишь в трубу прямо к чертям. Боже мой! какая радость загорелась у старухи от моих слов! И это была не прежняя радость (...), а чистейший фольклор, или спокойный огонь на месте прошедшей борьбы. 20 ноября 1953

Седьмое утро расцветающего дня. Попытка была, но день не расцвел. Сегодня от «Смены» пришла ко мне за версткой в черном крепдешиновом платье, с красным платочком на голове девушка и сказала: – Я редактор отдела. Я сказал: – Вам двадцать лет? Она вздохнула. – Нет,– сказала она,– мне двадцать восемь, и я уже семь лет замужем. – Есть дети? – Нет! – На что вы рассчитываете? – Сделаться редактором журнала. – И вам это нравится, быть редактором? – Очень нравится, и такое полезное дело: многие пишут плохо, и книги плохие, и редактор нужен. Такая она била славная, что я и сам тоже подумал о том, как, может быть, хорошо это – стать берегом бегущего слова и направлять течение. И еще подумал, что не место красит человека, а человек. И не стал больше думать о редакторе, что он непременно, как я всегда думал в положении писателя, что редактор писателю вечный враг. 19 ноября 1952

Говорят, люди в Москве теперь полусумасшедшие. И не мудрено: такой казни массовой, посредством метанья бомб в дома больших городов, еще не было. Кто первый придумал это и назвал именем тотальной войны? Все еще мерещится какой-то благополучный выход, все думаешь: «Мы вернемся к той жизни, когда издавали книги, читали в обществе повести, путешествовали и могли принимать к сердцу дела иных униженных и оскорбленных. Но ближе и ближе подступает к нам та настоящая тотальная война, в которой встанут на борьбу священную действительно все, как живые, так и мертвые. Ну-ка, ну-ка, вставай, Лев Николаевич (Толстой), много ты нам всего наговорил». Сегодня иней, снег только-только не тает, так тепло для зимы, и такая тишина! Но в тишине беспрерывно орудийная стрельба по сектору Загорск – Талдом – Калязин. 18 ноября 1941

Ноябрьская земля пахнет могилой, но чисты горизонты в утреннем заморозке и задорно лает где-то в лесах гончая. В слободе грязь — согласился бы пять верст болотом идти, чем промесить здесь одну улицу. На огороде палят свинью, отец говорит своему мальчику тихо: «Не балуйся, вон писатель идет!» — «Какой он писатель, — кричит мальчишка, — он коммунист!» — «Молчи ты, подлый!» — велит отец. А мальчишка во все горло: «Пи-са-тель!» В этом крике «писатель» та же злоба, что как если бы проходил «коммунист». Не проведешь меня, малый! 17 ноября 1923