Телеграм канал «Лу Рамишвили»

потом финальный всплеск, ещё аккорд: ни спутницей, ни другом, ни женою… впервые сердце бьется ни о ком впервые бьётся, будто бы живое без всех, само, и если падать вниз то только так: смеясь, с разбегу, в воду теперь в груди — исправный механизм и искры познаваемой свободы послушай — щёлкает! и всё кругом звенит и одиночество бывает очень нужным; как солнце восходящее в зенит целует щёки россыпью веснушек целуй меня! мой ветер, мой огонь… ведь счастье в том, чтобы уметь иначе как славно сердце бьётся ни о ком как славно сердце бьётся и не плачет на ужин виноград, ещё дорблю… купаться голышом; и к чёрту рамки! все ранки затянулись к сентябрю я выбегаю в утро спозаранку: всё здесь — и зной, и заросли, и снег взахлёб читать, и печь пирог из сливы.. впервые мне не нужен человек чтоб быть влюблённой и ещё — счастливой.

просто держи меня за руку, больше не отпускай просто придумай нам планы и отпуска целую жизнь… пусть на солнце блестят пылинки: женщина в тонком пальто покупает цветы на рынке спелый инжир, золотистую курагу свежую рыбу в палатке на берегу медленно дышит солёным, осенним ветром пишет в открытках, открытки кладёт в конверты он их находит в карманах и вложенными в блокнот… в светлой гостиной распахнутое окно лучик скользит по узорчатому паркету что говорить, когда сердце твоё согрето? чаще смеяться и чаще смотреть в глаза… зелень лесов, бесконечная бирюза тихо сверкают столкнувшись вот так, внезапно просто возьми меня за руку и подари нам завтра смех в лиссабоне, нежный рассвет на капри честное слово, прозрачное, слово капля волны шипят прибоем, целуют босые стопы это и есть движение к сложному от простого: рифма случайной встречи и безграничной веры женщина пишет в столбик на влажном песке ривьеры… мягко, по краю губ льётся песня её морская: свет мой, держи меня за руку, не отпуская.

Я скользила по стеночке, будучи брюнеткой и блондинкой, с рыжими кудрями и натуральными дредами. Я скользила по стеночке в синем пуховике, пьяная, влюблённая, голая, разлюбившая. В разных странах — в бархатном платье в снег, на бетон балкона в махровом халате… Как красиво я лежала на песке опустевшего пляжа в пригороде Валенсии! Подъезды, электрички, картонные туалеты аэропортов, узкие улицы, липкие гримёрки… Теперь мне тридцать три, и скольжение — это роскошь. Я запомню нынешнее лето пахучими эстонскими травами с острова Сааремаа, красными маками, едкими лютиками, безголовыми одуванчиками. И как моя голова тоже катится вниз, к маяку, к Балтийскому морю, пока я впитываю в себя прохладу островитянской земли. И больше нет никакой любви, вообще нигде нет никакой любви, ни с одной стороны. Даже с той, где пришвартовывается паром с тяжёлыми автобусами, автомобилями, всякими разными жизнями, разноцветными маленькими и большими чемоданами. Особенно с той. Порой я вижу, как многоквартирные дома теряют свои фасадные стены, и там везде, куда ни глянь, самые разные люди ползут, не в силах совладать с гравитацией. В тёмных прихожих, в запертых спальнях, в ванных комнатах. Повсюду оставляя улики отчаяния, следы своих уставших спин. И головы их катятся в разные стороны. И головы их, не способные держаться ровно, не прекращают своего падения. А потом всё начинается заново: люди хохочут, влюбляются, опрокидывают шоты за барной стойкой, шепчут друг другу нежности, худеют к лету, не верят в бога, оплачивают квитанции за газ и электричество. Иногда это крайняя необходимость — в разных одеждах и обстоятельствах соскользнуть в основание своего отчаянья. После встать, отряхнуться и продолжить жить.

Улики Есть разные улики отчаяния. Если человек вдруг снова становится уязвимым и беззащитным — у него не выходит держать голову. Например, человек едет в троллейбусе уже не существующего маршрута № 27 с ЦПКиО им. Ю. А. Гагарина до остановки «Лыжная база» и виском подпирает глыбу мутного стекла. По ту сторону — однотипные пейзажи Челябинска, но в то же время Магнитогорска, Нижневартовска, Новосибирска и Уфы. Не от скуки или безделия — мысли его обретают настолько значительный вес, что голова не держится. Ещё бывает, она резко падает прямо в ладони — локти где-то в бедрах — и, кажется, если бы не эти самые ладони, она бы летела дальше, катилась по Комсомольскому проспекту, огибая бордюры, проваливаясь в ямки, но не прекращая своего падения. Тот же самый принцип движения у головы, запрокинутой назад, прижатой влажными руками к мрачному «позади». Это всё улики. Улики отчаянья. Они пропитывают улицы, по которым мы ходили до магазина в пятиэтажке, покупали сигареты поштучно, вино с откручивающейся крышкой. Они неуместно выпячиваются из сообщений «как дела» поздней ночью, из гладких инстаграмных постов с какой-то мудрой подписью на английском языке. Из моих глубоких вырезов и длинных стрелок, протянутых от нижнего века к виску. Казалось бы — незримые артефакты, но на бардачке одной тойоты есть три царапины и маленькая вмятина. Я пинала этот бардачок с особенной злостью, именно потому что он был ни при чём. Я ненавидела этот бардачок, я хотела его уничтожить. Ярость — это всегда круги на воде. Выбирай камень потяжелее. Бросай быстро и отвесно — угол входа 60–80 градусов к поверхности. Целься в гладкую, глубокую воду, которая как бы ничего не подозревает. Немного физики: радиус первого кольца растёт с импульсом (масса × скорость) и концентрацией удара (короткий по времени, компактный по площади). Тяжёлый камень, высокая скорость и «чистый» вход — круг получается больше. Ещё я знаю одну очень киношную улику: как человек сползает по стеночке, по косяку, медленно движется вниз со всем, что у него имеется. И нет, не падает камнем — скользко и легко опускается на песчаную глубину этажа ли, заплёванного асфальта, вонючего лифта. В 2007-м у меня за спиной ещё голубые с медведями обои, и всё, что я испытываю, уже никак с ними не связано. У меня есть блестящий, ярко-розовый айпод, в нём Курт Кобейн и маленькая девочка со взглядом волчицы. Музыкальный микс, чтобы выглядывать из окна восьмого этажа и пугаться не высоты, а самого выглядывания — романтичного, пятнадцатилетнего, фатального допущения. Моя первая любовь к мальчику с чёрными прямыми волосами, немного прыщей под его длинной косой челкой — и я их легко не замечаю. Ещё экзамены — заканчиваю девятый класс. В 2012-м выхожу на зимнюю твёрдую улицу, скольжу осенними ботинками по льду. Иду куда-то, лишь бы идти, ведь что-то делать надо. Что-то делать надо! Останавливаюсь у красивого дома, абсолютно двадцатилетняя, закуриваю толстую сигарету и сползаю вниз — на корточки, на промёрзшую брусчатку. Пальцы (повсюду) занемели сильно раньше, коленки в капроне выехали из-под пальто, из-под шёлкового платья, застёгнутого на каждую пуговку — по самое горло. Думаю: разобью коленку, скажу, что подскользнулась, а он меня пожалеет. У меня за спиной глупо-салатовый фасад с вензелями — поздняя эклектика второй половины XIX века. Он меня жалеет. В 2016-м — совершенно точно другой «он», и, как ни крути, другая я в квартире со стенами, выкрашенными в графитный цвет. С огромным плакатом Эгона Шиле — «Коленопреклонённая женщина в оранжево-красном платье» (Kneeling Female in Orange-Red Dress), бумага, чёрный мел и гуашь. И вот мы все там, и это, вне всяких сомнений, 24 ноября, и я падаю голыми коленками в разбитый об стену бокал. Мелкая стеклянная крошка больно врезается в кожу, точно как гравий за гаражами, по сей день стоящими в моём детстве. А дальше пустырь, вереск и колючки. Он достаёт осколки пинцетом — и ему совсем меня не жалко. Стыдно признаваться, но иначе оно не выйдет: все мои скольжения связаны с любовными переживаниями.