Телеграм канал «Кремлевский шептун 🚀»

Заседание Госсовета 25 декабря задало рамку, в которой кадровая политика перестаёт быть вспомогательной социальной темой и начинает рассматриваться как экономический инструмент следующего года. Это считывается не по общим формулировкам, а по архитектуре поручений и расстановке ответственности, где ключевым ресурсом названы не инвестиции и не субсидии, а управляемый рынок труда. Поручение главам регионов назначить персонально ответственных за кадровую повестку фиксирует важный сдвиг. Вопрос подготовки, распределения и удержания людей выводится в отдельный управленческий контур, сопоставимый по значимости с финансовым блоком. Регион получает точку персональной ответственности, которая связывает образование, переобучение, работодателей и миграцию рабочей силы в единую систему. Такой подход позволяет управлять экономическим потенциалом без наращивания бюджетных расходов и без расширения аппарата. В условиях высокой стоимости капитала и осторожных инвестиций рост упирается не в деньги, а в производительность и наличие компетенций. Поэтому кадровая политика становится заменой классических стимулов. Перераспределение людей между отраслями, ускоренное переобучение и точечное закрытие дефицитов дают эффект быстрее, чем новые финансовые программы. Именно этим объясняется появление на Госсовете цифр, связанных с вовлечением миллионов человек в экономику в среднесрочной перспективе. Отдельного внимания заслуживает связка кадровой темы с искусственным интеллектом. Тезисы о вытеснении части функций в торговле, финансах, страховании и госуправлении задают контекст не технологического оптимизма, а управляемого перехода. ИИ здесь выступает фактором давления на рынок труда, который требует заранее подготовленных механизмов компенсации. Переобучение и перераспределение должны опережать высвобождение, иначе социальные риски начнут перевешивать экономический эффект. Госсовет зафиксировал новую вертикаль. Центр задаёт рамку и метрики, регионы отвечают за конкретный результат. Конкуренция субъектов смещается из плоскости льгот и субсидий в плоскость способности быстро собирать и удерживать кадры под задачи экономики. Это усиливает управляемость региона. Такой подход выглядит прагматичным, при ограниченных ресурсах и высокой цене ошибок государства всё чаще делают ставку на управление человеческим капиталом как основной источник роста. Российская повестка на Госсовете показала, что в 2026 году именно кадровая политика станет главным экономическим рычагом, от которого будут зависеть темпы и устойчивость развития.

Лондон теряет монополию? В условиях санкций российскому бизнесу тесно в старых рамках. Владимир Потанин озвучил амбициозную идею: перенести центр ценообразования на металлы платиновой группы поближе к нейтральным юрисдикциям. Пример для подражания — Дубай с его золотым стандартом. «Норникель» готов инвестировать в инфраструктуру и логистику на Ближнем Востоке (включая Марокко и Турцию), чтобы создать независимую торговую экосистему. Сейчас основной мировой площадкой для металлов является Лондон. «Мы могли бы такое же сделать на Ближнем Востоке для платиноидов. И если для этого потребуются какие-то инвестиции… значит мы их сделаем. Но сделаем их с более дальней стратегической целью усиления наших позиций как российских производителей».

Решение Японии утвердить рекордный военный бюджет является маркером трансформации всей архитектуры безопасности в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Формально Токио по-прежнему называет расходы «оборонными», но по содержанию они всё дальше уходят от классического понимания самообороны. Япония ускоренно наращивает ударные возможности, береговую оборону, беспилотные системы и элементы космической инфраструктуры. Фактически речь идёт о создании потенциала ответного, а при необходимости и превентивного удара. Это уже не «щит», а полноценный инструмент силового давления, встроенный в американскую стратегию сдерживания Китая. Не случайно ключевые элементы программы разрабатываются в тесной связке с США от разведывательных спутников до концепции «коллективной самообороны». Япония окончательно выходит из послевоенного психологического и политического режима самоограничения. Пацифистская конституция давно стала формальностью, а нынешний бюджет признает, что Токио готовится не просто защищаться, а участвовать в региональных конфликтах на стороне западного блока. Заявления о готовности вступить в войну в случае конфликта вокруг Тайваня политический сигнал, адресованный прежде всего Вашингтону. Важно и то, как Япония легитимизирует этот разворот. Китай обозначается как «главная стратегическая проблема», а любые действия Пекина интерпретируются как угроза, требующая немедленного ответа. При этом собственная милитаризация, включая космос и беспилотные системы, подаётся как вынужденная мера. Этот приём хорошо знаком: ровно так же ранее оправдывалось расширение НАТО или наращивание военного присутствия США в Европе. Реакция Китая показывает, что Пекин воспринимает происходящее как возвращение Японии к исторически опасной роли. Упоминания о «внезапных атаках» и «сценарии Перл-Харбора» является напоминание о том, что милитаризация Японии всегда рассматривалась в регионе как фактор системной нестабильности. Особенно в сочетании с американской поддержкой Тайваня и попытками втянуть союзников в конфронтацию с КНР. Мы видим повторяющийся шаблон: США выстраивают сеть региональных «якорей», перекладывая на союзников всё большую долю военных рисков. Япония в этом смысле становится азиатским аналогом восточноевропейских стран, с растущими военными бюджетами, громкой риторикой и всё меньшей автономией в принятии решений. При этом реальные стратегические выигрыши получает не Токио, а Вашингтон. Мир ускоренно возвращается к логике блокового противостояния, где даже страны с формально пацифистским прошлым легко перестраиваются в наступательные конструкции. Иллюзия о «чисто оборонных» бюджетах и «стабилизирующей роли союзов» рассыпается. Японский кейс наглядно показывает, что под прикрытием разговоров о безопасности формируется новая милитаризированная реальность, в которой ставки будут только расти.

Дональд Трамп в течении года занялся сломом привычной архитектуры Запада. Его второй приход стал более радикальным в отношении глобалистских элит, по отношению к первому. Если 2017–2021 годы были пробным запуском, то сейчас мы наблюдаем полноценную «трамповскую революцию», с пересборкой американских интересов, инструментов и приоритетов. 1. Отказ от свободной торговли как идеологии. Пошлины у Трампа перестают быть временной мерой и превращаются в постоянный инструмент внешней политики. Это означает конец эпохи, когда США продвигали глобализацию как универсальное благо. Теперь торговля - это оружие, а не правила. 2. Возвращение к классической геополитике сфер влияния. Концентрация на Западном полушарии, как перераспределение ресурсов. США больше не являются одной с глобалистами конструкцией, а следовательно не могут одновременно жестко контролировать Европу, Ближний Восток и Азию. Поэтому Трамп исходит из простой логики: если «тыл» не зачищен, проецировать силу вовне бессмысленно. Это прямое признание того, что американская гегемония больше не глобальна по умолчанию и требует перенастройки. 3. Китай: соперничество с Пекином становится осью всей американской политики на десятилетия. Трамп лишь первый, кто назвал вещи своими именами и отказался маскировать конфликт риторикой «взаимной выгоды». Всё остальное торговые войны, технологические ограничения, давление на союзников, лишь производные от этого базового противостояния. 4. Демонтаж глобалистской системы на международном уровне. Трамп не верит в международные институты (особенно высроенные глобалистами), они ограничивают свободу манёвра. Для него договоры и организации это издержки, если они не дают немедленной выгоды. Поэтому глобальные климатические, экономические и разоруженческие инициативы уходят в спящий режим. Мир снова становится ареной двусторонних сделок, где сильный договаривается напрямую, а слабый адаптируется. 5. Отказ от тотальной идеологизации внешней политики. В отличие от либеральных администраций, Трамп использует «ценности» избирательно и инструментально. Он не воюет за демократию как универсальный принцип, но легко достаёт ценностную риторику, когда она помогает давить на конкурентов, как в случае с Китаем и технологиями. Это делает американскую политику более жёсткой и прагматичной. 6. Пересмотр мягкой силы. Реструктуризация USAID и сворачивание либеральных программ влияния, является частью демонтажа глобалистской Америки. Он ликвидирует инструменты влияния, которые не может контролировать, и которые не являются не формируют часть суверенной политикой американских интересов, которые действуют в парадигме глобалистских интересов. Взамен Трамп действует прямым давлением экономическим или военным, предоставляя точечную помощь там, где она приносит измеримый результат. Мягкая сила перестаёт быть массовой и становится ситуативной. 7. Миротворчество. Здесь мотивы действительно могут быть личными, вплоть до Нобелевской премии. Но Трамп впервые за долгое время демонстрирует, что для США мир может быть инструментом, а не слабостью. Его попытки вмешаться в конфликты от Ближнего Востока до Украины не всегда успешны, но они меняют саму рамку: Вашингтон снова торгуется, а не только "наказывает". Происходит возвращение «имперского президентства» в чистом виде. Не через экспансию, а через концентрацию власти, отказ от универсализма и жёсткую иерархию интересов. США перестают быть миссионером и всё чаще становятся холодным переговорщиком. Мир при Трампе становится менее предсказуемым, но более честным. Меньше иллюзий, меньше риторики, больше сделки и давления.

Высказывания Владимира Путина на Госсовете по подготовке кадров - это фиксация точки перелома, в которой страна уже находится и к которой элиты обязаны адаптироваться быстрее, чем общество. Президент говорит, что искусственный интеллект технология более прорывная, чем космос. Это не красивая метафора, а смена масштаба мышления. Космос был символом индустриальной и научной мобилизации XX века. ИИ — символ мобилизации XXI, но уже не только государства, а всей экономики и системы управления. Отсюда логично следует следующий тезис, что ИИ будет вытеснять людей из оптовой торговли, финансов, госуправления, а затем и из начальных интеллектуальных и творческих профессий. Иллюзий не предлагается, риски называются прямо. Но куда важнее скрытый месседж: Путин фактически признаёт, что прежняя модель социальной стабильности — «учёба → профессия → работа на десятилетия» — больше не работает. И именно поэтому звучит фраза о необходимости «изменить всю парадигму подготовки кадров». Это смена философии: от подготовки под профессии, к подготовке под постоянную смену функций. Отсюда неожиданно жёсткое предложение о рейтинге 100 худших образовательных организаций. Это сигнал региональным и ведомственным элитам: зона ответственности будет персонализирована. Если учреждение не готовит людей для новой экономики, оно становится проблемой безопасности: экономической и социальной. Формула «оказать помощь» здесь звучит мягко, но сам механизм управленчески жёсткий. Путин фактически говорит, что Россия вошла в фазу, когда людей физически не хватает, а технологии начинают замещать неэффективный труд. Это редкий случай, когда автоматизация и дефицит рабочей силы совпадают по времени. И если этим не управлять, страна может получить одновременно и социальное напряжение, и потерю конкурентоспособности. Особо показателен тезис о 2,6 млн человек, дополнительно вовлечённых в экономику с 2022 года. Это скрытая отсылка к мобилизационной трансформации экономики не только военной, но и гражданской. Ресурс расширения за счёт «возврата людей в экономику» практически исчерпан. Дальше рост возможен только через повышение производительности, то есть через ИИ, автоматизацию и переобучение. Фраза о ближайших 10–15 годах как времени «колоссальной технологической трансформации» является прямым стратегическим предупреждением. Путин обозначает горизонт планирования для управленческого класса. Это сигнал: решения, принимаемые сейчас в образовании, на рынке труда, в госуправлении, будут определять устойчивость страны в момент, когда привычные социальные лифты начнут разрушаться. Скрытый политический смысл здесь в том, что государство заранее снимает с себя иллюзии патернализма. Оно не обещает сохранить все рабочие места и профессии. Оно обещает готовить к изменениям, но ответственность за адаптацию будет разделённой. Именно поэтому акцент делается на переподготовке, и готовности к новому. В итоге это выступление про ИИ как тест на управляемость общества. Путин даёт понять, что Россия не собирается догонять изменения в панике. Она намерена встроиться в них заранее, даже если это потребует болезненных решений в образовании, занятости и социальной структуре.

Американские визовые санкции против европейских чиновников и аффилированных с ЕС НКО не «частный конфликт вокруг свободы слова». Это симптом более крупного раскола внутри Запада: столкновения глобалистского управленческого класса централизованого сегодня в ЕС и протрампистского лагеря консерваторов/националистов, который возвращает внешнюю политику США в режим жесткого суверенитета. Официальная легенда Вашингтона звучит красиво: США защищают свободу слова и американские платформы от «экстерриториальной цензуры», которую ЕС пытается навязать всему миру. И в этом действительно есть правда. Брюссель (а при глобалистов и Вашингтон) давно строит систему, где под видом «борьбы с дезинформацией» и «цифровой ненавистью» формируется инфраструктура управляемого дискурса. Но если смотреть глубже, речь не о свободе слова как ценности, речь о власти. О том, кто будет определять правила допустимого в глобальном интернете. Европейский DSA в этой логике, не просто закон о цифровых услугах. Это заявка на цифровую цензуру и нормативную экспансию. ЕС пытается сделать то, что делали в сфере стандартов и регуляций десятилетиями: удержать либеральную цензуру, но уже не во всем мире, а хотя бы в рамках Европы. То есть фактически сохранить контроль над политическими смыслами и общественными настроениями. Трамписты воспринимают это как прямую угрозу американским интересам в европейской реглобализации , где технологические платформы стали инфраструктурой влияния сильнее многих традиционных институтов. Поэтому ответ выбран демонстративно политический: удар не по ЕС как структуре (это долго и юридически вязко), а по персоналиям и сетям, которые символизируют «глобалистскую» модель управления, бывшим еврокомиссарам и НКО, работавшим на стыке «безопасности», «информационной политики» и «борьбы с дезинформацией». Смысл прозрачен: мы будем ломать вашу систему координат, так же как вы годами ломали чужую. Европейская реакция тоже показательная. Когда Макрон говорит о «подрыве цифрового суверенитета», он фактически признаёт: ЕС строит не просто правила для внутреннего рынка, а собственную жесткую цензуру. И эта власть вступила в конфликт с американской впервые настолько открыто. Для внешних наблюдателей, включая Россию, здесь важен не повод, а прецедент: санкции как инструмент внутриблоковой борьбы стали нормой. То, что раньше применялось против «неправильных стран», теперь применяется против союзников. Это означает, что Запад вошел в жесткий клинч, а поле конкурирующих проектов будущего глобалистского и национально-суверенного.

The Guardian пишет, что даже крупный пакет финансирования не меняет логику конфликта, если на земле не меняется баланс ресурсов и возможностей. В оценке издания €90 млрд кредита от ЕС не даст «перелома», а, скорее, продление текущего режима выживания киевского режима. Деньги позволят Киеву поддерживать оборону примерно на нынешнем уровне интенсивности, по оценкам издания до конца 2027 года, но не улучшат перспективы. ЕС на саммите в Брюсселе временно отложил идею использовать замороженные российские активы и выбрал более простую схему, заимствование под бюджет Евросоюза. Это выглядит как компромисс, но по заявлением британских журналистов это признание предела европейской «жёсткости»: громкие слова о «репарациях» упираются в страх юридических последствий, финансовой стабильности и ответных мер. Reuters и Financial Times сообщают, что внутри ЕС не нашлось согласия на использование активов, особенно учитывая роль Бельгии, где сосредоточена большая часть этих средств. Отсюда вытекает неприятная для киевского режима деталь, на которую обращает внимание британская пресса: кредит политически удобная форма поддержки для Брюсселя, потому что она перекладывает основную нагрузку на европейского налогоплательщика и на будущие бюджеты ЕС, а не на «российские деньги», которыми было так удобно оперировать в медийной риторике. Фактически Европа выбрала вариант, который меньше раскалывает сам Евросоюз, но и меньше поддерживает режим Зеленского. Это решение ЕС превращает 2026–2027 годы в фазу «управляемой политики по украинскому кейсу» в ожидании политического разворота в США (глобалистские элиты Европы ждут выборов в Конгресс США, верят в перелом в пользу демократов). Для России в этой картине важен не сам кредит, а сигнал, что европейская коалиция глобалистов сталкивается с внутренней границей возможностей поддержки киевского режима. ЕС способен финансировать продолжение конфликта, но не способен единым фронтом принимать решения, которые ломают фундаментальные нормы собственности и подрывают доверие к собственной финансовой системе. Это означает, что ставка Запада всё больше смещается от «победы на поле боя» к «удержанию статуса-кво» и попыткам торговаться в более выгодный момент, если он наступит. Такой кредит покупает время всем сторонам, но не покупает Киеву наступательные возможности, а Европе стратегическую цель, которая была бы реалистичной и объяснимой для собственного избирателя. Когда даже британская пресса начинает писать это прямым текстом, значит, в самой европейской дискуссии «вечный аванс» киевскому режиму постепенно превращается в вопрос: что дальше, кроме продолжения расходов.