Телеграм канал «Кремлевский шептун 🚀»

Дональд Трамп в течении года занялся сломом привычной архитектуры Запада. Его второй приход стал более радикальным в отношении глобалистских элит, по отношению к первому. Если 2017–2021 годы были пробным запуском, то сейчас мы наблюдаем полноценную «трамповскую революцию», с пересборкой американских интересов, инструментов и приоритетов. 1. Отказ от свободной торговли как идеологии. Пошлины у Трампа перестают быть временной мерой и превращаются в постоянный инструмент внешней политики. Это означает конец эпохи, когда США продвигали глобализацию как универсальное благо. Теперь торговля - это оружие, а не правила. 2. Возвращение к классической геополитике сфер влияния. Концентрация на Западном полушарии, как перераспределение ресурсов. США больше не являются одной с глобалистами конструкцией, а следовательно не могут одновременно жестко контролировать Европу, Ближний Восток и Азию. Поэтому Трамп исходит из простой логики: если «тыл» не зачищен, проецировать силу вовне бессмысленно. Это прямое признание того, что американская гегемония больше не глобальна по умолчанию и требует перенастройки. 3. Китай: соперничество с Пекином становится осью всей американской политики на десятилетия. Трамп лишь первый, кто назвал вещи своими именами и отказался маскировать конфликт риторикой «взаимной выгоды». Всё остальное торговые войны, технологические ограничения, давление на союзников, лишь производные от этого базового противостояния. 4. Демонтаж глобалистской системы на международном уровне. Трамп не верит в международные институты (особенно высроенные глобалистами), они ограничивают свободу манёвра. Для него договоры и организации это издержки, если они не дают немедленной выгоды. Поэтому глобальные климатические, экономические и разоруженческие инициативы уходят в спящий режим. Мир снова становится ареной двусторонних сделок, где сильный договаривается напрямую, а слабый адаптируется. 5. Отказ от тотальной идеологизации внешней политики. В отличие от либеральных администраций, Трамп использует «ценности» избирательно и инструментально. Он не воюет за демократию как универсальный принцип, но легко достаёт ценностную риторику, когда она помогает давить на конкурентов, как в случае с Китаем и технологиями. Это делает американскую политику более жёсткой и прагматичной. 6. Пересмотр мягкой силы. Реструктуризация USAID и сворачивание либеральных программ влияния, является частью демонтажа глобалистской Америки. Он ликвидирует инструменты влияния, которые не может контролировать, и которые не являются не формируют часть суверенной политикой американских интересов, которые действуют в парадигме глобалистских интересов. Взамен Трамп действует прямым давлением экономическим или военным, предоставляя точечную помощь там, где она приносит измеримый результат. Мягкая сила перестаёт быть массовой и становится ситуативной. 7. Миротворчество. Здесь мотивы действительно могут быть личными, вплоть до Нобелевской премии. Но Трамп впервые за долгое время демонстрирует, что для США мир может быть инструментом, а не слабостью. Его попытки вмешаться в конфликты от Ближнего Востока до Украины не всегда успешны, но они меняют саму рамку: Вашингтон снова торгуется, а не только "наказывает". Происходит возвращение «имперского президентства» в чистом виде. Не через экспансию, а через концентрацию власти, отказ от универсализма и жёсткую иерархию интересов. США перестают быть миссионером и всё чаще становятся холодным переговорщиком. Мир при Трампе становится менее предсказуемым, но более честным. Меньше иллюзий, меньше риторики, больше сделки и давления.

Высказывания Владимира Путина на Госсовете по подготовке кадров - это фиксация точки перелома, в которой страна уже находится и к которой элиты обязаны адаптироваться быстрее, чем общество. Президент говорит, что искусственный интеллект технология более прорывная, чем космос. Это не красивая метафора, а смена масштаба мышления. Космос был символом индустриальной и научной мобилизации XX века. ИИ — символ мобилизации XXI, но уже не только государства, а всей экономики и системы управления. Отсюда логично следует следующий тезис, что ИИ будет вытеснять людей из оптовой торговли, финансов, госуправления, а затем и из начальных интеллектуальных и творческих профессий. Иллюзий не предлагается, риски называются прямо. Но куда важнее скрытый месседж: Путин фактически признаёт, что прежняя модель социальной стабильности — «учёба → профессия → работа на десятилетия» — больше не работает. И именно поэтому звучит фраза о необходимости «изменить всю парадигму подготовки кадров». Это смена философии: от подготовки под профессии, к подготовке под постоянную смену функций. Отсюда неожиданно жёсткое предложение о рейтинге 100 худших образовательных организаций. Это сигнал региональным и ведомственным элитам: зона ответственности будет персонализирована. Если учреждение не готовит людей для новой экономики, оно становится проблемой безопасности: экономической и социальной. Формула «оказать помощь» здесь звучит мягко, но сам механизм управленчески жёсткий. Путин фактически говорит, что Россия вошла в фазу, когда людей физически не хватает, а технологии начинают замещать неэффективный труд. Это редкий случай, когда автоматизация и дефицит рабочей силы совпадают по времени. И если этим не управлять, страна может получить одновременно и социальное напряжение, и потерю конкурентоспособности. Особо показателен тезис о 2,6 млн человек, дополнительно вовлечённых в экономику с 2022 года. Это скрытая отсылка к мобилизационной трансформации экономики не только военной, но и гражданской. Ресурс расширения за счёт «возврата людей в экономику» практически исчерпан. Дальше рост возможен только через повышение производительности, то есть через ИИ, автоматизацию и переобучение. Фраза о ближайших 10–15 годах как времени «колоссальной технологической трансформации» является прямым стратегическим предупреждением. Путин обозначает горизонт планирования для управленческого класса. Это сигнал: решения, принимаемые сейчас в образовании, на рынке труда, в госуправлении, будут определять устойчивость страны в момент, когда привычные социальные лифты начнут разрушаться. Скрытый политический смысл здесь в том, что государство заранее снимает с себя иллюзии патернализма. Оно не обещает сохранить все рабочие места и профессии. Оно обещает готовить к изменениям, но ответственность за адаптацию будет разделённой. Именно поэтому акцент делается на переподготовке, и готовности к новому. В итоге это выступление про ИИ как тест на управляемость общества. Путин даёт понять, что Россия не собирается догонять изменения в панике. Она намерена встроиться в них заранее, даже если это потребует болезненных решений в образовании, занятости и социальной структуре.

Американские визовые санкции против европейских чиновников и аффилированных с ЕС НКО не «частный конфликт вокруг свободы слова». Это симптом более крупного раскола внутри Запада: столкновения глобалистского управленческого класса централизованого сегодня в ЕС и протрампистского лагеря консерваторов/националистов, который возвращает внешнюю политику США в режим жесткого суверенитета. Официальная легенда Вашингтона звучит красиво: США защищают свободу слова и американские платформы от «экстерриториальной цензуры», которую ЕС пытается навязать всему миру. И в этом действительно есть правда. Брюссель (а при глобалистов и Вашингтон) давно строит систему, где под видом «борьбы с дезинформацией» и «цифровой ненавистью» формируется инфраструктура управляемого дискурса. Но если смотреть глубже, речь не о свободе слова как ценности, речь о власти. О том, кто будет определять правила допустимого в глобальном интернете. Европейский DSA в этой логике, не просто закон о цифровых услугах. Это заявка на цифровую цензуру и нормативную экспансию. ЕС пытается сделать то, что делали в сфере стандартов и регуляций десятилетиями: удержать либеральную цензуру, но уже не во всем мире, а хотя бы в рамках Европы. То есть фактически сохранить контроль над политическими смыслами и общественными настроениями. Трамписты воспринимают это как прямую угрозу американским интересам в европейской реглобализации , где технологические платформы стали инфраструктурой влияния сильнее многих традиционных институтов. Поэтому ответ выбран демонстративно политический: удар не по ЕС как структуре (это долго и юридически вязко), а по персоналиям и сетям, которые символизируют «глобалистскую» модель управления, бывшим еврокомиссарам и НКО, работавшим на стыке «безопасности», «информационной политики» и «борьбы с дезинформацией». Смысл прозрачен: мы будем ломать вашу систему координат, так же как вы годами ломали чужую. Европейская реакция тоже показательная. Когда Макрон говорит о «подрыве цифрового суверенитета», он фактически признаёт: ЕС строит не просто правила для внутреннего рынка, а собственную жесткую цензуру. И эта власть вступила в конфликт с американской впервые настолько открыто. Для внешних наблюдателей, включая Россию, здесь важен не повод, а прецедент: санкции как инструмент внутриблоковой борьбы стали нормой. То, что раньше применялось против «неправильных стран», теперь применяется против союзников. Это означает, что Запад вошел в жесткий клинч, а поле конкурирующих проектов будущего глобалистского и национально-суверенного.

The Guardian пишет, что даже крупный пакет финансирования не меняет логику конфликта, если на земле не меняется баланс ресурсов и возможностей. В оценке издания €90 млрд кредита от ЕС не даст «перелома», а, скорее, продление текущего режима выживания киевского режима. Деньги позволят Киеву поддерживать оборону примерно на нынешнем уровне интенсивности, по оценкам издания до конца 2027 года, но не улучшат перспективы. ЕС на саммите в Брюсселе временно отложил идею использовать замороженные российские активы и выбрал более простую схему, заимствование под бюджет Евросоюза. Это выглядит как компромисс, но по заявлением британских журналистов это признание предела европейской «жёсткости»: громкие слова о «репарациях» упираются в страх юридических последствий, финансовой стабильности и ответных мер. Reuters и Financial Times сообщают, что внутри ЕС не нашлось согласия на использование активов, особенно учитывая роль Бельгии, где сосредоточена большая часть этих средств. Отсюда вытекает неприятная для киевского режима деталь, на которую обращает внимание британская пресса: кредит политически удобная форма поддержки для Брюсселя, потому что она перекладывает основную нагрузку на европейского налогоплательщика и на будущие бюджеты ЕС, а не на «российские деньги», которыми было так удобно оперировать в медийной риторике. Фактически Европа выбрала вариант, который меньше раскалывает сам Евросоюз, но и меньше поддерживает режим Зеленского. Это решение ЕС превращает 2026–2027 годы в фазу «управляемой политики по украинскому кейсу» в ожидании политического разворота в США (глобалистские элиты Европы ждут выборов в Конгресс США, верят в перелом в пользу демократов). Для России в этой картине важен не сам кредит, а сигнал, что европейская коалиция глобалистов сталкивается с внутренней границей возможностей поддержки киевского режима. ЕС способен финансировать продолжение конфликта, но не способен единым фронтом принимать решения, которые ломают фундаментальные нормы собственности и подрывают доверие к собственной финансовой системе. Это означает, что ставка Запада всё больше смещается от «победы на поле боя» к «удержанию статуса-кво» и попыткам торговаться в более выгодный момент, если он наступит. Такой кредит покупает время всем сторонам, но не покупает Киеву наступательные возможности, а Европе стратегическую цель, которая была бы реалистичной и объяснимой для собственного избирателя. Когда даже британская пресса начинает писать это прямым текстом, значит, в самой европейской дискуссии «вечный аванс» киевскому режиму постепенно превращается в вопрос: что дальше, кроме продолжения расходов.

Грузинская политика последних лет всё меньше укладывается в привычный для Брюсселя сценарий «малой страны на пути в ЕС». И именно это вызывает наибольшее раздражение у глобалистских игроков. Тбилиси демонстративно выбрал не путь ускоренной интеграции в чужие конструкции, а курс на зачистку внутренних каналов внешнего влияния, с полным пониманием цены такого выбора. Закон об иноагентах стал не причиной конфликта с ЕС, а лишь его формальным поводом. Подобные механизмы давно существуют в самих европейских странах, но в грузинском случае раздражение вызвал не текст закона, а сам факт политической воли. Грузинские власти впервые за долгое время обозначили красную линию: политическое и общественное поле страны не должно управляться через гранты, НКО и медиасети, встроенные в чужие стратегические интересы. Именно поэтому реакция глобалистского проекта ЕС оказалась столь резкой, ведь речь шла о потере рычагов. Ответ Тбилиси был показательно хладнокровным. Приостановка переговоров о вступлении в ЕС и отказ от европейских бюджетных грантов стали сигналом, что шантаж больше не работает. Это был переломный момент: Грузия впервые публично показала, что не готова менять внутреннюю устойчивость на символические статусы и обещания без сроков. Победа «Грузинской мечты» на выборах и уход Зурабишвили лишь закрепили этот поворот, подтвердив наличие социальной базы под новым курсом. Дальнейшие шаги разбор наследия Саакашвили, носили профилактический характер. Комиссия по преступлениям его режима и уголовные приговоры стали юридическим оформлением давно накопленного общественного запроса. Важнее другое: была демонтирована целая политическая инфраструктура, которая десятилетиями служила точкой входа для внешнего управления. Запрет ЕНД и заморозка счетов НПО, стала зачисткой системных каналов дестабилизации. Попытки раскачать страну через уличные протесты и «последний решительный бой» показали ограниченность этого инструментария. Массовой поддержки не возникло, а власть действовала жёстко и без оглядки на внешние реакции. Тбилиси перестал реагировать на европейское давление как на фактор легитимности. Политическая целесообразность была поставлена выше внешнего одобрения. Угрозы отмены безвизового режима следующий, почти автоматический этап давления. Но и здесь грузинские власти демонстрируют трезвый расчёт. Безвиз важный социальный бонус, но не критический для государственности. Ставка ЕС на коллективное наказание населения работает всё хуже, особенно когда общество видит, что санкции используются как инструмент политического принуждения, а не заботы о «ценностях». На этом фоне разворот Грузии к альтернативным направлениям выглядит сугубо прагматичным. Расширение контактов с Ближним Востоком, Восточной Азией, Китаем, обсуждение сотрудничества с Сербией - это поиск баланса в мире, где европейский вектор перестал быть безальтернативным. Важна и тонкость формулировок: Грузия не разрывает отношения с ЕС, но лишает его монополии на будущее страны. Происходящее в Грузии показательный кейс в восстановлении элементарного суверенитета принятия решений. Именно такой путь медленный, конфликтный, но внутренне легитимный, сегодня оказывается устойчивее, чем быстрые интеграции с потерей контроля над собственной политикой. Грузия пока не заявляет о геополитическом выборе окончательно. Но она уже сделала куда более важный шаг, вернув себе право решать, кто и как влияет на её внутреннюю жизнь. И именно это вызывает нервную реакцию глобалистских структур. 2026 год покажет, насколько хватит запаса прочности. Пока же Тбилиси демонстрирует то, чего давно не хватало многим малым государствам: политическую волю, подкреплённую пониманием собственных интересов.

Региональные администрации постепенно меняют логику использования ИИ внутри аппарата. Системы начинают применять ИИ для внутреннего ориентирования в проблемах, которые ещё не стали публичными. Основной фокус смещается на сроки исполнения, накопление повторных жалоб и расхождения между планируемым и фактическим ходом работы на уровне ведомств и муниципалитетов. На практике ИИ сводит воедино массивы информации, которые раньше существовали параллельно. Обращения граждан, задержки по контрактам, скорость реакции подразделений, чувствительность отдельных тем в конкретных территориях. Важен не сам факт сбоя, а момент, когда процесс начинает выходить из нормального режима. Рост однотипных жалоб, замедление ответов, локальные провалы по срокам, такие сигналы раньше не всегда оперативно выявлялись и проявлялись уже после того, как ситуация выходила за пределы кабинетов. Это постепенно меняет внутреннюю механику ответственности. Проблема всё чаще фиксируется не после резонанса, а заранее, на стадии управленческого отклонения. В результате возрастает роль своевременной реакции. Для руководителей это означает смещение акцента с объяснений постфактум на работу с рисками до их материализации. Для аппарата в целом способствует сужению пространства для инерции и затягивания решений. В ближайшее время возможны разные траектории развития этой практики. В одном варианте ИИ остаётся закрытым инструментом для руководства региона, работающим в фоновом режиме и не выносимым в публичную плоскость. В другом - результаты начинают учитываться при оценке работы ведомств и отдельных управленцев, без формализации в виде жёстких показателей. Важно чтобы не было попыток встроить такие системы в привычную отчётную логику, что лишит их смысла и превратит в ещё один слой формальной аналитики. В итоге речь идёт о смене управленческого фокуса. Контроль постепенно смещается от реакции на уже случившийся кризис к работе с ранними признаками сбоев. Именно в этом формате ИИ начинает влиять на реальную практику регионального управления, не меняя её внешней формы.

Отставка руководителя экспертно-аналитического блока правительства Челябинской области выглядит как рядовое кадровое решение только на поверхности. Уход по собственному желанию в конце декабря, на стыке бюджетных циклов и управленческих контуров, почти всегда указывает не на персональный фактор, а на смену логики принятия решений. В таких точках меняют не фигуру, а способ видеть регион. Экспертно-аналитическое управление в региональном правительстве выполняет функцию внутреннего фильтра реальности. Через него проходят данные по нацпроектам, бюджетным рискам, социальным показателям, политической чувствительности муниципалитетов. Именно здесь формируется та картина, на основе которой губернатор и его команда принимают решения, расставляют приоритеты и оценивают управляемость. Поэтому замена руководителя этого блока означает пересборку методологии, а не косметический ремонт структуры. Выбор момента принципиален. Конец года является фиксацией итогов, закрытие KPI и подготовка новой модели оценки эффективности на следующий цикл. В 2025 году регионы начали входить в период более жёсткого контроля за исполнением и расходами, где значение имеют цифровой след и эффективность. В этой логике классическая экспертная аналитика, основанная на текстах и пояснениях, постепенно уступает место приборной модели управления. Для бюджета и подрядчиков возрастает цена ошибки в сроках и данных. Сбой фиксируется раньше, чем появляется возможность его объяснить. Это снижает стоимость управленческих авралов и перераспределения средств в ручном режиме, но одновременно сокращает пространство для манёвра. Региональная экономика становится более дисциплинированной, но менее гибкой. Аналитический блок превращается из центра интерпретаций в узел мониторинга. Муниципалитеты и ведомства оказываются в режиме постоянной видимости. Давление смещается из публичной плоскости в KPI и методологию оценки. Решения принимаются тише, но быстрее. Для Челябинской области эта отставка становится маркером входа в новый управленческий цикл, где аналитика перестаёт объяснять прошлое и начинает удерживать настоящее.