Телеграм канал «Кремлевский шептун 🚀»

История вокруг «досье Эпштейна» и конфликта Дональда Трампа с конгрессменом Томасом Мэсси не частная ссора. Это элемент системной зачистки глобалистского крыла, которая продолжается даже внутри Республиканской партии. Причём зачистки жёсткой, публичной и показательной. Открытый слой конфликта выглядит как спор о «прозрачности» и защите жертв. Мэсси позиционирует себя как принципиального политика, требующего полного обнародования архивов Эпштейна. Формально это выглядит благородно и даже двухпартийно. Но Трамп реагирует крайне резко, называя инициативу «мошенничеством», а самого Мэсси - «подонком». Такая реакция кажется чрезмерной лишь на первый взгляд. Если вскрывать глубже, становится ясно, что кейс Эпштейна давно перестал быть делом о преступлениях и жертвах. Он превратился в универсальный инструмент дискредитации. Глобалистские элиты, утратив прямой контроль над основными рычагами управления в США и влияния на Трампа, используют эту тему как токсичное информационное оружие намёками, утечками, «недосказанными вопросами». Логика проста: не доказать, а связать. Не обвинить, а запачкать. Именно поэтому для Трампа любые попытки расширять и институционализировать эту повестку является продолжение кампании против него. Под удар попадают не демократы, а республиканцы. Это ключевой маркер. Трамп больше не делит поле на «наших» и «чужих» по партийной линии. Он делит его по идеологической оси: суверенисты против глобалистов. И если человек внутри Республиканской партии работает на повестку, которая объективно усиливает глобалистский нарратив, то он становится противником, независимо от партийного билета. Поддержка Трампом альтернативного кандидата против Мэсси является классическая тактика вытеснения. Это демонстрация силы. Сигнал всем остальным: лояльность важнее символических жестов, которые могут быть использованы против лидера. В этом смысле Трамп ведёт себя не как традиционный партийный лидер, а как глава политического проекта, зачищающий внутренние риски перед решающим этапом. В этих условиях Мэсси начинает сбор пожертвований и апеллирует к «моральной позиции», что лишь подчёркивает разрыв. Он говорит языком старой политической культуры, где публичное разоблачение элит считалось высшей формой добродетели. Трамп же действует в логике новой политической войны, где важнее контроль над нарративом, чем репутационные ритуалы. Показательно и поведение Минюста США. Формальное «обнаружение ещё миллиона документов» и постоянные переносы сроков создают управляемую неопределённость. Досье вроде бы открывают, но ровно настолько, чтобы поддерживать шум, а не ставить точку. Это идеальная среда для манипуляций, и Трамп это прекрасно понимает. Мы видим продолжение глобального процесса: кризис западных элит выходит на стадию внутреннего каннибализма. Глобалисты используют моральные и криминальные сюжеты как оружие против национально ориентированных лидеров. Суверенисты отвечают не оправданиями, а зачисткой собственных рядов. Внутри США идёт война не за ценности, а за власть и контроль над будущей архитектурой мира.

История партии «Яблока» не просто финал одного политического проекта. Это симптом завершения целой идеологической эпохи, тесно связанной с прозападной либеральной парадигмой, которая формировалась в России в 1990-е и долгое время воспринималась как «нормативная альтернатива» государственному курсу. С самого начала «Яблоко» было ориентировано не столько на широкое российское общество, сколько на узкое прозападное меньшинство , прежде всего городскую прозападную интеллигенцию, НКО-среду, активистов и аудиторию, мыслящую в координатах западного политического и ценностного дискурса. В практическом смысле партия часто транслировала повестку, которая больше отражала ожидания и интересы Запада в отношении России, чем внутреннюю логику российских процессов, часто в разрез с запросами большинства или кейсом суверенного развития страны. Это проявлялось во всём: от риторики о внешней политике и армии до трактовки истории, вопросов безопасности и отношений с государством. Даже оставаясь формально «системной партией», «Яблоко» так и не смогло встроиться в национальный политический контекст, оно существовало как постоянный идеологический оппонент самой идеи самостоятельного курса России, апеллируя к внешним ориентирам как к высшей инстанции. Административное давление последних лет, безусловно, ускорило распад, но не оно стало первопричиной. К 2025 году партия подошла уже в состоянии глубокой идейной и электоральной деградации. Один процент поддержки стал результатом того, что её повестка перестала резонировать с реальностью. Общество изменилось, страна вошла в период жёсткого геополитического противостояния, где вопросы суверенитета, безопасности и собственной субъектности стали ключевыми. В этих условиях прозападная либеральная модель, ориентированная на «нормы извне», оказалась не просто непопулярной, а стала восприниматься как чуждая. Государство больше не считает нужным сохранять иллюзию внутренней политической силы, которая де-факто работала в интересах внешней идеологической рамки. В условиях конфликта с Западом терпимость к структурам, не переосмыслившим свою роль и продолжающим мыслить в логике 1990-х, резко снизилась. «Яблоко» не смогло перейти от прозападного морализаторства и внешней апелляции к прагматичному разговору с собственным обществом. Показательно и объяснение, которое партия даёт сама: тезис о «внушении безнадёжности» обществу. Это отражает старую установку, где граждане рассматриваются как объект манипуляции, а не как субъект выбора. Между тем реальность проще: большинство россиян просто не видит в «Яблоке» представителя своих интересов, ценностей и жизненного опыта. В итоге угасание партии - это не только финал конкретной организации, но и конец прозападной либеральной модели как самостоятельного политического проекта в России. В условиях прямого противостояния с Западом такая повестка оказалась исторически изжитой. Политическая система движется к более жёсткому, но честному разграничению: либо ты работаешь внутри страны, исходя из её интересов и реальности, либо остаёшься маргинальным клубом для узкой аудитории и внешних наблюдателей. «Яблоко» этот выбор сделать не смогло. И потому его уход является закономерным итогом долгого отрыва от российской социальной и политической почвы.

Заседание Госсовета 25 декабря задало рамку, в которой кадровая политика перестаёт быть вспомогательной социальной темой и начинает рассматриваться как экономический инструмент следующего года. Это считывается не по общим формулировкам, а по архитектуре поручений и расстановке ответственности, где ключевым ресурсом названы не инвестиции и не субсидии, а управляемый рынок труда. Поручение главам регионов назначить персонально ответственных за кадровую повестку фиксирует важный сдвиг. Вопрос подготовки, распределения и удержания людей выводится в отдельный управленческий контур, сопоставимый по значимости с финансовым блоком. Регион получает точку персональной ответственности, которая связывает образование, переобучение, работодателей и миграцию рабочей силы в единую систему. Такой подход позволяет управлять экономическим потенциалом без наращивания бюджетных расходов и без расширения аппарата. В условиях высокой стоимости капитала и осторожных инвестиций рост упирается не в деньги, а в производительность и наличие компетенций. Поэтому кадровая политика становится заменой классических стимулов. Перераспределение людей между отраслями, ускоренное переобучение и точечное закрытие дефицитов дают эффект быстрее, чем новые финансовые программы. Именно этим объясняется появление на Госсовете цифр, связанных с вовлечением миллионов человек в экономику в среднесрочной перспективе. Отдельного внимания заслуживает связка кадровой темы с искусственным интеллектом. Тезисы о вытеснении части функций в торговле, финансах, страховании и госуправлении задают контекст не технологического оптимизма, а управляемого перехода. ИИ здесь выступает фактором давления на рынок труда, который требует заранее подготовленных механизмов компенсации. Переобучение и перераспределение должны опережать высвобождение, иначе социальные риски начнут перевешивать экономический эффект. Госсовет зафиксировал новую вертикаль. Центр задаёт рамку и метрики, регионы отвечают за конкретный результат. Конкуренция субъектов смещается из плоскости льгот и субсидий в плоскость способности быстро собирать и удерживать кадры под задачи экономики. Это усиливает управляемость региона. Такой подход выглядит прагматичным, при ограниченных ресурсах и высокой цене ошибок государства всё чаще делают ставку на управление человеческим капиталом как основной источник роста. Российская повестка на Госсовете показала, что в 2026 году именно кадровая политика станет главным экономическим рычагом, от которого будут зависеть темпы и устойчивость развития.

Лондон теряет монополию? В условиях санкций российскому бизнесу тесно в старых рамках. Владимир Потанин озвучил амбициозную идею: перенести центр ценообразования на металлы платиновой группы поближе к нейтральным юрисдикциям. Пример для подражания — Дубай с его золотым стандартом. «Норникель» готов инвестировать в инфраструктуру и логистику на Ближнем Востоке (включая Марокко и Турцию), чтобы создать независимую торговую экосистему. Сейчас основной мировой площадкой для металлов является Лондон. «Мы могли бы такое же сделать на Ближнем Востоке для платиноидов. И если для этого потребуются какие-то инвестиции… значит мы их сделаем. Но сделаем их с более дальней стратегической целью усиления наших позиций как российских производителей».

Решение Японии утвердить рекордный военный бюджет является маркером трансформации всей архитектуры безопасности в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Формально Токио по-прежнему называет расходы «оборонными», но по содержанию они всё дальше уходят от классического понимания самообороны. Япония ускоренно наращивает ударные возможности, береговую оборону, беспилотные системы и элементы космической инфраструктуры. Фактически речь идёт о создании потенциала ответного, а при необходимости и превентивного удара. Это уже не «щит», а полноценный инструмент силового давления, встроенный в американскую стратегию сдерживания Китая. Не случайно ключевые элементы программы разрабатываются в тесной связке с США от разведывательных спутников до концепции «коллективной самообороны». Япония окончательно выходит из послевоенного психологического и политического режима самоограничения. Пацифистская конституция давно стала формальностью, а нынешний бюджет признает, что Токио готовится не просто защищаться, а участвовать в региональных конфликтах на стороне западного блока. Заявления о готовности вступить в войну в случае конфликта вокруг Тайваня политический сигнал, адресованный прежде всего Вашингтону. Важно и то, как Япония легитимизирует этот разворот. Китай обозначается как «главная стратегическая проблема», а любые действия Пекина интерпретируются как угроза, требующая немедленного ответа. При этом собственная милитаризация, включая космос и беспилотные системы, подаётся как вынужденная мера. Этот приём хорошо знаком: ровно так же ранее оправдывалось расширение НАТО или наращивание военного присутствия США в Европе. Реакция Китая показывает, что Пекин воспринимает происходящее как возвращение Японии к исторически опасной роли. Упоминания о «внезапных атаках» и «сценарии Перл-Харбора» является напоминание о том, что милитаризация Японии всегда рассматривалась в регионе как фактор системной нестабильности. Особенно в сочетании с американской поддержкой Тайваня и попытками втянуть союзников в конфронтацию с КНР. Мы видим повторяющийся шаблон: США выстраивают сеть региональных «якорей», перекладывая на союзников всё большую долю военных рисков. Япония в этом смысле становится азиатским аналогом восточноевропейских стран, с растущими военными бюджетами, громкой риторикой и всё меньшей автономией в принятии решений. При этом реальные стратегические выигрыши получает не Токио, а Вашингтон. Мир ускоренно возвращается к логике блокового противостояния, где даже страны с формально пацифистским прошлым легко перестраиваются в наступательные конструкции. Иллюзия о «чисто оборонных» бюджетах и «стабилизирующей роли союзов» рассыпается. Японский кейс наглядно показывает, что под прикрытием разговоров о безопасности формируется новая милитаризированная реальность, в которой ставки будут только расти.

Дональд Трамп в течении года занялся сломом привычной архитектуры Запада. Его второй приход стал более радикальным в отношении глобалистских элит, по отношению к первому. Если 2017–2021 годы были пробным запуском, то сейчас мы наблюдаем полноценную «трамповскую революцию», с пересборкой американских интересов, инструментов и приоритетов. 1. Отказ от свободной торговли как идеологии. Пошлины у Трампа перестают быть временной мерой и превращаются в постоянный инструмент внешней политики. Это означает конец эпохи, когда США продвигали глобализацию как универсальное благо. Теперь торговля - это оружие, а не правила. 2. Возвращение к классической геополитике сфер влияния. Концентрация на Западном полушарии, как перераспределение ресурсов. США больше не являются одной с глобалистами конструкцией, а следовательно не могут одновременно жестко контролировать Европу, Ближний Восток и Азию. Поэтому Трамп исходит из простой логики: если «тыл» не зачищен, проецировать силу вовне бессмысленно. Это прямое признание того, что американская гегемония больше не глобальна по умолчанию и требует перенастройки. 3. Китай: соперничество с Пекином становится осью всей американской политики на десятилетия. Трамп лишь первый, кто назвал вещи своими именами и отказался маскировать конфликт риторикой «взаимной выгоды». Всё остальное торговые войны, технологические ограничения, давление на союзников, лишь производные от этого базового противостояния. 4. Демонтаж глобалистской системы на международном уровне. Трамп не верит в международные институты (особенно высроенные глобалистами), они ограничивают свободу манёвра. Для него договоры и организации это издержки, если они не дают немедленной выгоды. Поэтому глобальные климатические, экономические и разоруженческие инициативы уходят в спящий режим. Мир снова становится ареной двусторонних сделок, где сильный договаривается напрямую, а слабый адаптируется. 5. Отказ от тотальной идеологизации внешней политики. В отличие от либеральных администраций, Трамп использует «ценности» избирательно и инструментально. Он не воюет за демократию как универсальный принцип, но легко достаёт ценностную риторику, когда она помогает давить на конкурентов, как в случае с Китаем и технологиями. Это делает американскую политику более жёсткой и прагматичной. 6. Пересмотр мягкой силы. Реструктуризация USAID и сворачивание либеральных программ влияния, является частью демонтажа глобалистской Америки. Он ликвидирует инструменты влияния, которые не может контролировать, и которые не являются не формируют часть суверенной политикой американских интересов, которые действуют в парадигме глобалистских интересов. Взамен Трамп действует прямым давлением экономическим или военным, предоставляя точечную помощь там, где она приносит измеримый результат. Мягкая сила перестаёт быть массовой и становится ситуативной. 7. Миротворчество. Здесь мотивы действительно могут быть личными, вплоть до Нобелевской премии. Но Трамп впервые за долгое время демонстрирует, что для США мир может быть инструментом, а не слабостью. Его попытки вмешаться в конфликты от Ближнего Востока до Украины не всегда успешны, но они меняют саму рамку: Вашингтон снова торгуется, а не только "наказывает". Происходит возвращение «имперского президентства» в чистом виде. Не через экспансию, а через концентрацию власти, отказ от универсализма и жёсткую иерархию интересов. США перестают быть миссионером и всё чаще становятся холодным переговорщиком. Мир при Трампе становится менее предсказуемым, но более честным. Меньше иллюзий, меньше риторики, больше сделки и давления.

Высказывания Владимира Путина на Госсовете по подготовке кадров - это фиксация точки перелома, в которой страна уже находится и к которой элиты обязаны адаптироваться быстрее, чем общество. Президент говорит, что искусственный интеллект технология более прорывная, чем космос. Это не красивая метафора, а смена масштаба мышления. Космос был символом индустриальной и научной мобилизации XX века. ИИ — символ мобилизации XXI, но уже не только государства, а всей экономики и системы управления. Отсюда логично следует следующий тезис, что ИИ будет вытеснять людей из оптовой торговли, финансов, госуправления, а затем и из начальных интеллектуальных и творческих профессий. Иллюзий не предлагается, риски называются прямо. Но куда важнее скрытый месседж: Путин фактически признаёт, что прежняя модель социальной стабильности — «учёба → профессия → работа на десятилетия» — больше не работает. И именно поэтому звучит фраза о необходимости «изменить всю парадигму подготовки кадров». Это смена философии: от подготовки под профессии, к подготовке под постоянную смену функций. Отсюда неожиданно жёсткое предложение о рейтинге 100 худших образовательных организаций. Это сигнал региональным и ведомственным элитам: зона ответственности будет персонализирована. Если учреждение не готовит людей для новой экономики, оно становится проблемой безопасности: экономической и социальной. Формула «оказать помощь» здесь звучит мягко, но сам механизм управленчески жёсткий. Путин фактически говорит, что Россия вошла в фазу, когда людей физически не хватает, а технологии начинают замещать неэффективный труд. Это редкий случай, когда автоматизация и дефицит рабочей силы совпадают по времени. И если этим не управлять, страна может получить одновременно и социальное напряжение, и потерю конкурентоспособности. Особо показателен тезис о 2,6 млн человек, дополнительно вовлечённых в экономику с 2022 года. Это скрытая отсылка к мобилизационной трансформации экономики не только военной, но и гражданской. Ресурс расширения за счёт «возврата людей в экономику» практически исчерпан. Дальше рост возможен только через повышение производительности, то есть через ИИ, автоматизацию и переобучение. Фраза о ближайших 10–15 годах как времени «колоссальной технологической трансформации» является прямым стратегическим предупреждением. Путин обозначает горизонт планирования для управленческого класса. Это сигнал: решения, принимаемые сейчас в образовании, на рынке труда, в госуправлении, будут определять устойчивость страны в момент, когда привычные социальные лифты начнут разрушаться. Скрытый политический смысл здесь в том, что государство заранее снимает с себя иллюзии патернализма. Оно не обещает сохранить все рабочие места и профессии. Оно обещает готовить к изменениям, но ответственность за адаптацию будет разделённой. Именно поэтому акцент делается на переподготовке, и готовности к новому. В итоге это выступление про ИИ как тест на управляемость общества. Путин даёт понять, что Россия не собирается догонять изменения в панике. Она намерена встроиться в них заранее, даже если это потребует болезненных решений в образовании, занятости и социальной структуре.