Телеграм канал «Современная поэзия / Modern poetry»

Молитва Обогрей, Господь, Твоих любимых – сирот, больных, погорельцев. Сделай за того, кто не может, всё, что ему велели. И умершим, Господи, умершим – пусть грехи их вспыхнут, как солома, сгорят и следа не оставят ни в могиле, ни в высоком небе. Ты – Господь чудес и обещаний. Пусть все, что не чудо, сгорает. Ольга Седакова #седакова #бог #молитва

Мальчик, старик и собака Мальчик, старик и собака. Может быть, это надгробье женщины или старухи. Откуда нам знать, кем человек отразится, глядя в глубокую воду, гладкую, как алебастр? Может, и так: мальчик, собака, старик. Мальчик особенно грустен. – Я провинился, отец, но уже никогда не исправлюсь. – Что же, – старик говорит, – я прощаю, но ты не услышишь. Здесь хорошо. – Здесь хорошо?.. – Здесь хорошо?.. – в коридорах эхо является. – Вот, ты звал, я пришел. Здравствуй, отец, у нас перестроили спальни. Мама скучает. – Сын мой, поздний, единственный, слушай, я говорю на прощанье: всегда соблюдай благородство, это лучшее дело живущих... – Мама велела сказать... – Будешь ты счастлив. – Когда? – Всегда. – Это горько. – Что поделаешь, так нам положено. Молча собака глядит на беседу: глаза этой белой воды, этой картины – «мальчик, собака, старик». Ольга Седакова #седакова

Давид поет Саулу Да, мой господин, и душа для души – не врач и не умная стража (ты слышишь, как струны мои хороши?), не мать, не сестра, а селенье в глуши и долгая зимняя пряжа. Холодное время, не видно огней, темно и утешиться нечем. Душа твоя плачет о множестве дней, о тайне своей и о шуме морей. Есть многие лучше, но пусть за моей она проведет этот вечер. И что человек, что его берегут? – гнездо разоренья и стона. Зачем его птицы небесные вьют? Я видел, как прут заплетается в прут. И знаешь ли, царь? не лекарство, а труд – душа для души, и протянется тут, как мужи воюют, как жены прядут руно из времен Гедеона. Какая печаль, о, какая печаль, какое обилье печали! Ты видишь мою безответную даль, где я, как убитый, лежу, и едва ль кто знает меня и кому-нибудь жаль, что я променяю себя на печаль, что я умираю вначале. И как я люблю эту гибель мою, болезнь моего песнопенья! Как пленник, захваченный в быстром бою, считает в ему неизвестном краю знакомые звезды – так я узнаю картину созвездия, гибель мою, чье имя – как благословенье. Ты знаешь, мы смерти хотим, господин, мы все. И верней, чем другие, я слышу: невидим и непобедим сей внутренний ветер. Мы всё отдадим за эту равнину, куда ни один еще не дошел, – и, дожив до седин, мы просим о ней, как грудные. Ты видел, как это бывает, когда ребенок, еще бессловесный, поднимется ночью – и смотрит туда, куда не глядят, не уйдя без следа, шатаясь и плача. Какая звезда его вызывает? какая дуда каких заклинателей? – Вечное да такого пространства, что, царь мой, тогда уже ничего – ни стыда, ни суда, ни милости даже: оттуда сюда мы вынесли всё, и вошли. И вода несет, и внушает, и знает, куда… Ни тайны, ни птицы небесной. Ольга Седакова  #седакова

Кроме Данте, есть для меня еще поэт, почти совпадающий с «самой поэзией», – это Райнер Мария Рильке. Дантовский мир ландшафтно невообразим. Если можно представить молнию как окрестность, то это будет похоже на Данте. Мир Рильке легко представляется в виде горного пейзажа с маленьким селением или одиноким замком, как его Мюзо. В любой стране, где есть горы, и в любое время он тот же: его сущность не в архитектуре построек, а в масштабе человеческого и внечеловеческого – только в горах этот масштаб так наглядно суров. Да еще в поселке на берегу океана. И этот масштаб постоянен – в отличие от мигающего масштаба Данте (который имеет, между прочим, и мерзкую для нас после наших и немецких парадов привычку выкладывать из людей буквы и фигуры). Конечно, искусство – не исповедь, и хорошее искусство часто меньше, чем плохое. Конечно, поэзия давно разучилась перелагать доктрину – и к чему доктрине быть изложенной на стихотворном языке нового времени (кто в трезвом уме сравнит пушкинское переложение молитвы Ефрема Сирина с самой молитвой или многочисленные рифмованные переложения Псалмов – с Псалмами?). Наша поэзия, увы, прежде всего должна говорить новое – и молчать, если в исповеди или проповеди ее автора такого нового нет. Конечно, духовные труженики давно стихов не пишут, а когда писали, это были другие стихи, и вокруг Геликона вьются бесы, из которых тщеславие – не самый злой, потому что самый очевидный. Та же «новизна» приобретает демоническую силу в бодлеровском «Плавании». И тень фаустовской сделки почему-то витает над каждым виртуозом. И несмотря на все эти «конечно», мне хочется уверить, что поэзия – дар, благословенный землей и небом дар, свидетельница – пусть не «Духа животворящего», но «души живой». А кто знает, что такое живое, не скажет, что это ничтожно малый или напрасный дар. Поэзия, как Ангел-утешитель, Спасла меня, и я воскрес душой. Ольга Седакова #седакова #цитата #интервью

ИЗ ИНТЕРВЬЮ ОЛЬГИ СЕДАКОВОЙ: Я сочиняла стихи сколько себя помню и раньше этого. Мама писала отцу – в Китай, кажется, – что я учусь говорить в рифму, и прибавила: «Может, будет поэтом». Читая тайком чужие письма (клянусь, я давно этого не делаю), я никогда не могла их внимательно и до конца разглядеть – что-то вроде совести отдергивало их от глаз, как третья рука, и что-то вроде страха переставляло буквы. Так что я прочла только рифму: «Нина – мимо». В отличие от молодой мамы, я знаю, что дети часто заучивают слова в созвучиях, и к поэзии это не относится. Кроме того, я считаю преувеличенным мнение о преимущественно звуковом сознании поэта («Поэту важен токмо звон», как любят цитировать из Тредьяковского) и тактику Что не выразить словами, Звуком на душу навей, – считаю тактикой хитроумного отступления. Мне никогда не казалось, что от сравнений – и от поэзии вообще – что-то зависит. Наоборот, она мне представлялась вещью бесконечно зависимой и почти исчерпывающейся своей зависимостью – от чего? от расположенья звезд, от состояния печени, от подземного гула? не знаю. В поэзии я люблю роковое – хотя Вы, может быть, удивитесь, какие стихи мне кажутся особенно роковыми. Например: Меж нив златых и пажитей зеленых Оно, синея, стелется широко, Через его неведомые воды Плывет рыбак... Потому ли, что это уже небо, а не озеро; потому ли, что всего этого на свете нет и быть не может – и, тем не менее, только оно и есть; одним словом, неизвестно почему, от этих стихов в детстве у меня начиналась настоящая истерика, хотелось что-нибудь разбить, хотя бы ближайшую посуду: я видела, как с этим сине-зелено-золотым пейзажем неведомого на нас, как хищная птица, может, как орел к Ганимеду, спускается судьба «Софокла уже, не Шекспира». Роковыми мне кажутся вполне воплощенные стихи. Но вот что странно: все школьные годы складывая рифмы, я понятия не имела о том невыразимом содержании, которое заставляет быть поэтом. Это было чистое рифмоплетство, графомания без тени вдохновения, без отсвета обыкновенной искренности. Я никогда не сочиняла о том, что меня волновало, и даже не думала, что это можно. Перед сном я сочиняла стихи про смерть, которые никогда не записывала и стихами не считала. Мысль о смерти пришла мне в голову лет в 7, в первом классе: это была не мысль, а дыра, не в голове и не в груди, а где-то в животе, там располагалась эта дыра сознания, и в нее время от времени со свистом втягивалось все, и ничего не оставалось. Откуда она взялась, не знаю. Может, от общих разговоров о ядерной войне. Я понимала, что эта «мысль» както неприлична, и ее не высказывала. Бессмертие, о котором я краем уха слышала, не заслоняло этой дыры. Оно не обладало той силой вещественного присутствия, что «смерть», «никогда» – особенно «никогда больше». Я слышала и о «рае», и он мне казался вишневым деревом – как бы из одних примет вишневого дерева, как те реки без воды, – но и «рай» относился ко всему, что кроме смерти и что всей своей суммой не может ее перевесить. Этот многомесячный арзамасский ужас кончился как-то сам собой. Переживание замкнутости мира, его как бы уютности, освещенности и обогретости было для меня радостью – иногда почти невыносимой – лет в 15–16. Вокруг него было беспросветное, неизмеримое остальное, которого я представить не могла и не пыталась: его делом и была непредставимость. Зато замкнутый шарообразный мир представлялся легко. Он был освещен изнутри, полуосвещен, подсвечен, как из раскрытой печи или камина, освещен и обогрет сразу, как фигуры у Рембрандта. Но главное было не в нем самом по себе, а в его встрече с «остальным». Я не запоминаю времени сочинения стихов, часто даже и года, но очень ясно помню место. Потому что каждое стихотворение в какой-то мере – портрет места. Этот портрет едва ли различим, он остается далеко за порогом непосредственного содержания стихов. Я могу и не ездить в эти места. Я вижу их, не закрывая глаз, и вижу не только то, что помню, но могу иногда рассмотреть или впервые увидеть новый для меня сучок половицы в Перовом Поле или группу кустов в Машутине.

Сегодня день рождения Ольги Седаковой - поэта, переводчика и эссеистки Прочитать биографию можно по ссылке вверху ⬆️ или по тегам ⬇️ #седакова #деньрождения #деньрожденияседакова #биографияседакова

* * * Большое розовое небо, Большая тишь на берегу. Как благодарственный молебен, Пишу «спасибо» на снегу. Простое, круглое, большое. Озябшей варежкой пишу. За то, что утром снег пошел и Мне так знаком его маршрут. Он сверху вниз, а я навстречу, И этот миг для нас двоих. Благодарю за эту вечность На белых варежках моих. Варвара Заборцева #заборцева