Телеграм канал «Контражур Ирины Павловой»

Просто - фрагмент из воспоминаний Соловьева. Чтобы больше не спрашивали, что случилось с нашим кинематографом. То и случилось - некому учить, некому создавать атмосферу творчества, да и люди теперь приходят не для того, чтобы учиться, а чтобы получить корочки - диплом режиссера. А так-то они и сами всё знают, тем более, что кино они вообще не смотрят, им не надо. "Годы, когда я учился во ВГИКе, были довольно хорошим временем. В институте, по существу, несмотря на вечное внешнее вгиковское раздолбайство, все-таки царила серьезная, деловая атмосфера художественной требовательности — школярством не пахло. А те дипломные работы, которыми защищались тогдашние выпускники, демонстрировали не просто ремесленное умение смонтировать общий план со средним или наоборот, но зрелость головы, уверенность мастерства, неповторимость индивидуальности. Тогдашние вгиковские дипломы и экранные дебюты одновременно составляли главную гордость текущей продукции кинематографии тех лет. Это были «Зной» Ларисы Шепитько, «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» Элема Климова, «Эй, кто-нибудь!» Андрея Смирнова и Бориса Яшина, «Свадьба» Михаила Кобахидзе, «Живет такой парень» Василия Шукшина. Помню первоклассные актерские работы Губенко в спектаклях «Карьера Артуро Уи», «Борис Годунов», которого он ставил (эта постановка в силу разных причин, к сожалению, не была доведена до конца, но по всему чувствовалось, что могла бы быть действительно впечатляющим художественным произведением). Всё это рождало ощущение, что нас взяли сюда не затем, чтобы начетнически заучивать навыки ремесла, но для того, верно, чтобы вместе с нашими учителями мы попытались всерьез жить в искусстве, приносить какие-то новые идеи, методы, образы, мысли. И микроклимат внутри мастерской тоже был хорошим. Озонным, что ли. Любая художественная удача нашего товарища восхищенно воспринималась нами, но вдобавок к тому же больно била по твоему самолюбию, заставляла и тебя тянуться к тому же уровню. В мастерской вился дух живой творческой конкуренции, возникали и рушились авторитеты и опять-таки не по-школярски. Всерьез. Подчас все это имело характер по-настоящему драматический. Иногда мне кажется, что секрет вот такой атмосферы ныне напрочь и навсегда утерян — во всяком случае, ничего подобного позднее наблюдать мне не доводилось".

Примерно год тому назад у меня родилась идея написать историю про «партизанскую деревню». Несколько либеральных интеллигентов, возмущены началом СВО. Но у них нет израильских паспортов, чтобы уехать в Европу, нет квартир в Юрмале, нет денег, чтобы обосноваться в Ереване, Тбилиси, Белграде или Стамбуле, а жить «в этой стране после этого» они не могут. И тогда они решают обособиться от «этой страны»: покупают где-то в глухой тайге несколько заброшенных домов и переезжают не очень большой компанией – но с семьями. Там несколько технарей, несколько гуманитариев и даже один либеральный слесарь. И вот они «релоцируются» туда и обустраиваются, как Робинзоны. Сами учат детей (но выясняется, что школьную арифметику и геометрию доктор физмат наук уже не помнит, и потому начинает учить деток сразу интегралам). Филолог учит литературе, русскому и английскому по книжкам, которые захватили с собой. Историю и географию преподают, как написано было в их методичках – ну, к примеру, что в ВОВ победили союзники, пока наших солдат Сталин гнал на убой, а Чёрное море выкопали великие укры... Но интернета нет, телефоны скоро сдыхают, да и не напасёшься на них электричества от динамо, запускаемого верчением велосипедных педалей. Прокорм и обогрев даётся поначалу тяжело, но интеллигентный слесарь возглавил коммуну и потихоньку научились. Он же разбирает и гасит возникающие склоки. Потихоньку «либеральный слесарь» становится там диктатором – поскольку про выживание он понимает лучше всех, а именно выживание становится для них главной проблемой. Ну, так вот и живут – как бы не «в этой стране», которая, в сложившихся обстоятельствах, начинает их интересовать всё меньше и меньше… И только одна религия: «протест». Но с протестом тоже всё не просто. Подрастающие дети уже ничего не понимают ни про СВО, ни про НАТО и вообще про всё. Растут. И тут к ним забредают люди «из внешнего мира»… Как к Агафье Лыковой. Рассказывают им про перемены во внешнем мире... И дальше – выбор. Оставаться и жить, как уже научились и живут (а дети и вообще не помнят другой жизни), или возвращаться в «большой мир», где совершенно неизвестно, как дальше сложится жизнь. Интересная история могла бы получиться…

В порядке своего обязательного ежедневного чтения мемуарной литературы читаю воспоминания Серёжи Соловьёва. Ясное дело – там все знакомые имена, люди, которых я тоже лично знала и с которыми общалась. Иные из них всё еще живы. Но это меня не удивляет: разновозрастные ленинградцы всё равно связаны меж собой одними и теми же улицами, маршрутами, театрами, библиотеками, букинистическими магазинами, – и, конечно, «общими людьми». Мы с Серёжей никогда не были близкими друзьями, просто многолетними добрыми знакомыми, с кучей общих друзей. И вот эти общие друзья раз несколько мне говорили, что Серёжа относится ко мне с большой нежностью. Что-то нас связывало друг с другом, – непонятное москвичам, но понятное ленинградцам... Я это и сама чувствовала, и сама его очень любила. Но чувствовать и знать – две большие разницы. Паша Лебешев однажды мне сказал: «И за что он любит тебя, злыдню?» – но Паша и сам меня любил. И с Пашей мы дружили. Он даже в каком-то документальном фильме про него так и сказал: «Подружка моя, ленинградская критикесса Ирка Павлова...». И вот вдруг в книге воспоминаний Соловьёва словно про себя читаю... Он переехал из Ленинграда в Москву совсем юным. Почти ребенком. Я – уже не просто зрелым, а не очень молодым человеком плотно под пятьдесят. Но вот это ощущение «смены культур» у нас было совершенно одинаковое. Он написал, что свою невероятную библиотеку, собранную по крупицам в питерских букинистиках, оставил в родительском доме в Ленинграде, но в Москву забрал чемодан с самыми любимыми книгами. И мы с Павловым тоже оставили свою замечательную библиотеку в ленинградской квартире, у сына, а с собой в Москву забрали чемодан любимых книг. Соловьев пишет, что вот этот отрыв от своей библиотеки значил для него куда больше, чем отрыв от прежних улиц, маршрутов. людей. Потрясающе точно! Только мы переехали в Москву, когда любимые книги уже можно было найти в интернете – да, это совсем не то, что взять в руки том и листать страницы, но всё же. А он расставался со своими книгами навсегда, и пережить это было труднее всего. Я иногда просто вижу перед глазами каждый корешок, я помню историю каждой книги – как и откуда взялась, почти про каждую помню – сколько стоила. Да и у него и у меня «новая жизнь» началась с отрыва от своей библиотеки. И я знаю, когда он от этой своей библиотеки полностью «отлепился душой». Я точно это знаю теперь, и мне жаль, что я не могу уже его спросить об этом, чтобы подтвердить свою догадку. Я от своей питерской библиотеки так и не отлепилась.

У меня есть несколько друзей-аэрофобов. Их подготовка к каждому перелету - моральная и физическая - всегда производит на меня большое впечатление. Я их понять совершенно не в состоянии, и очень об этом печалюсь. Меньше месяца тому назад (как же недавно я вернулась домой!) летела я из Стамбула в Москву. Буквально перед вылетом самолет вдруг сильно затрясся, завибрировал, заподпрыгивал, и я увидела, как часть пассажиров в самолете ужасно напряглась и задергалась. А меня в эту минуту интересовало только одно: подсядет кто-то на пустующее кресло рядом, или нет. Самолет дрожал и подпрыгивал на ровном месте, но никто не подсел, и я, совершено счастливая, развалилась, вытянула ноги, вставила в уши музыку, и сделала то, что делаю в самолете всегда: немедленно уснула. Разбудила меня стюардесса, знаками (из-за моих заткнутых ушей) призывавшая меня выпрямиться и сесть по-человечески: самолет заходил на посадку. Аэрофобы не спали.

Самый прекрасный напиток, который я пила за последний год. Всем рекомендую.

По работе на быстрой перемотке пересмотрела старый фильм Кулиджанова «Отчий дом», с ныне уже почти всеми забытыми Верой Кузнецовой и Людмилой Марченко. Там девочку, потерявшуюся в войну во время бомбёжки, подобрала и вырастила как родную дочь профессорская семья. И капризная столичная барышня в дорогих шмотках вдруг узнаёт, что она - не родная, что есть у неё где-то в деревне родная мать, мечтающая её найти. И вот она, из богатой профессорской квартиры в Москве, с домработницей, со столовым фарфором и серебром, в ужасе едет в деревню встречаться с мамой, про которую она точно угадала, что та будет - как молочница Стеша - в платке, сапогах и плюшевой душегрейке... И вот она, со своей осиной талией, юбкой-колокол и в туфельках, оказывается там. И спрашивает: - А как тут ходить, тут же грязь кругом? И удивлённая мать ей отвечает: - Какая же это грязь? Это - земля, доченька! ...Та послевоенная девочка всё-таки смогла понять, что земля - это не грязь. И мы, смотревшие в детстве такие фильмы, по ним «учились быть русскими» - во всех смыслах. А сегодня про это не то, что дети - даже взрослые никак понять не могут. Я тут, если что, не про сельское хозяйство толкую, не подумайте. И невеселые мысли лезут в голову... Вот что надо сегодняшним детям показывать, на уроках «Разговоры о важном», и сидеть над ними, как цербер, чтобы посмотрели от начала до конца.

А вот и на мое творчество подоспела рецензия. 🤐