Телеграм канал «Контражур Ирины Павловой»

А вот и обещанные фото - после "Щелкунчика" в КДС и после юбилея Валерия Баринова в МТЮЗе. Хвастаюсь.

Сейчас, говорят, там курят везде, а фото с километрами мусорных мешков и километрами палаток деклассированных произвели на меня неизгладимое впечатление. Социальный эксперимент Джулиани был раздавлен вчистую Джорджем Флойдом и его поклонниками. Другой социальный эксперимент был произведен в Сент-Луисе, назывался проект «Прюит-Игоу», и принёс совершенно ужасающие плоды (я ссылочку на описание этого проекта и его итогов оставлю тут, и вкратце поясню: это сюжет о том, что бывает, если социально неблагополучных людей селят всех вместе). Лучший образ такого эксперимента – то, что сталось с некогда процветающими городами ЮАР. Я эти города еще застала в 1992 году, когда был приглашена на неделю на кинофестиваль в Дурбане. Это была процветающая страна с очень красивыми ухоженными городами. Сейчас уже нет. И вот я смотрела, проезжая, на жутковатые московские человейники, думала про то, как за 20 лет изменился мой микрорайон и мой дом, и подумала о том, что центр Москвы, потихоньку, начал жить по принципам, примененным когда-то в Нью-Йорке при Джулиани. И я совершенно не понимаю, зачем сегодня распространять в той же Москве печальный опыт Сент-Луиса? https://www.maximonline.ru/longreads/photogallery/_article/tak-zhit-nelzya/?fbclid=IwY2xjawO1gFtleHRuA2FlbQIxMABicmlkETFpc3BZN2huUGpOWDIyRkhXc3J0YwZhcHBfaWQQMjIyMDM5MTc4ODIwMDg5MgABHmFc3iJIT0A72QzvyPJlfEyuE3dgr5sW_3vWolL3VPQS7RaAJIAJIirVmPH0_aem_E9732easq-60ABoMVnp7ng

Некоторое время тому назад я ехала из аэропорта и смотрела в окно машины на страшнющие «человейники», кажется, еще даже не наполовину заселенные, которые, со своими тёмными окнами в поздний час, выглядели как громадные чёрные дыры на фоне светящихся окнами микрорайонов. Я подумала о людях, которые там живут и о тех, кому еще предстоит туда заселиться, и не позавидовала им… И потом я вошла в свой подъезд. Когда-то, лет 20 с небольшим тому назад, у половины почтовых ящиков были отломаны дверцы. В углу стояла коробка, предусмотрительно выставляемая дворниками, чтобы туда кидали всю ненужную рекламу, рассовываемую по ящикам, но эти разноцветные листки валялись на полу, хотя от коробки их отделял всего метр. Вокруг мусоропровода на каждом этаже стояли пакеты с мусором, которые жильцы не смогли донести до мусоропровода, и рассчитывали, что их выбросят дворники, а дворники справедливо считали, что это – дело самих жильцов. Ну, о том, что зеркало в лифте было снизу доверху расписано фломастером, и говорить нечего (тексты даже упоминать не хочу). Это был дом 1960 года постройки, как мне рассказывали, выстроенный для сотрудников РЖД. Но уже в конце 80-х часть сотрудников (начальники) потихоньку начала перебираться в «шубохранилища), а квартиры продавали. Другая часть жильцов постепенно плодилась и нищала. Квартиры превращались в семейные (а потом уже и не семейные) коммуналки. Близость к вокзалам подсказала в 90-е кое-кому из жильцов новый бизнес: сдачу комнат в аренду челночникам, и когда мы только заселялись в дом, там постоянно шастали какие-то люди с клетчатыми сумками Тати. Словом, дом был не самый лучший на свете. Про не самых лучших соседей даже вспоминать не хочется. Павлов ни за что не хотел покупать эту квартиру, правда, потом оценил удобства района, тепло и вид в квартире, и смирился, но соседи ему категорически не нравились, как и мне. Но строился дом по сталинскому проекту, денег на этот дом РЖД когда-то не пожалело, поэтому толстые кирпичные стены, тёплые, неплохо спроектированные квартиры с высокими потолками, разветвленная инфраструктура района потихоньку были оценены людьми, желавшими купить квартиры, и коммуналки стали расселять, обнищавшие железнодорожники со своими отпрысками стали разъезжаться из нашего дома (видимо, куда-то на выселки). И со временем на полу в подъезде перестали валяться листки рекламы, разломанные почтовые ящики заменили, в свежеотремонтированных лифтах перестали расписывать и бить зеркала, во дворе стали появляться всё более дорогие машины. Тех, кто получил когда-то это жилье бесплатно, в доме почти не осталось, а те, кто заплатил за него приличные деньги, совершенно не склонны были к вандализму. С новыми соседями отношения сложились как дружелюбные и уважительные, словом, жизнь наладилась. И я сразу вспомнила о разных социальных экспериментах, которые проводились в США. Один из таких экспериментов придумал когда-то мэр Нью-Йорка Джулиани. Он приказал, сразу истреблять все следы социального вандализма в городе. То есть, сколько ни расписывай баллончиком белую стенку, назавтра ты не найдёшь следы своего «творчества», а найдёшь снова белую стенку. И снова распишешь, и снова назавтра свои письмена не увидишь. Ломай-не ломай почтовые ящики, бей-не бей стёкла, поджигай-не поджигай лифтовые защитные колпаки на лампочках – завтра ты следов своего вандализма не увидишь, и тут уж – у кого больше терпения. Удивительно, но больше терпения оказалось у коммунальных служб: им за это платили, а вандалам – нет. И постепенно NY (не только на Манхэттене, но и в Бруклине) стал становиться чистым, благоустроенным красивым городом. Я его таким и застала. Мало того, я впервые застала этот город – в 94-м году – почти без деклассированных элементов, сидящих и лежащих на улице. И в 2011-м (когда была там в последний раз) еще застала и чистый ухоженный, зеленый город, в котором не было видно деклассированных. А когда я, идя по 5 Авеню, попыталась присесть и закурить в сквере на лавочке, то ко мне подошёл вежливый коп и сообщил, что в сквере не курят …

21.12.2-25. Сегодня самый короткий день в году. День зимнего солнцестояния, когда Солнце находится на минимальной высоте относительно земного горизонта. В Москве день продлится 7 часов, ночь - 17 часов.

Анатолий Анатольевич Лобоцкий.

Умер Народный артист России Анатолий Лобоцкий. Любимый Толя, остроумный, добрый, красивый, талантливый. Мы познакомились с ним в 2001 году, и сразу как-то прониклись друг к другу. После «Зависти богов» в него влюбилась вся страна. Он был немного застенчивый, что для красавца-актёра, только что сыгравшего свою звёздную роль в фильме Меньшова «Зависть богов», было как-то необычно. Он выглядел, скорее, не актёром, а молодым красивым профессором: интеллигентность и хорошее воспитание были «написаны на нём во всю длину». Чуть ли не со следующего года – и на много лет вперёд он стал «штатным ведущим церемоний» фестиваля «Виват кино России!» – сначала с Юлией Рутберг, потом с Анной Ковальчук. Его завораживающий бархатный голос, стать и порода всегда украшали собой любую сцену. Обратно в Москву всегда ехали с фестиваля большой киношной толпой, которая пересаживалась потом в Сапсане не «согласно купленным билетам», а согласно «клубам по интересам». На подходе к вагону он мне сказал: – Павлова, если ты еще не наговорилась и тебе всё еще охота поболтать, то давай, садись ко мне, так и быть. О, как мне было лестно. И с тех пор, если Юрка не ездил со мной на питерский фестиваль, то нам с Толей всегда покупали места рядом: «поболтать про умное». Он снимался у моего мужа, в паре с Марией Голубкиной, и Юра мне тоже говорил, что с Толей и работать, и общаться – одно удовольствие. Я Толю потом несколько раз видела на сцене. В спектакле «Таланты и поклонники», где он играл Великатова, в «Пигмалионе», где он был полковник Пикеринг, и в спектакле Театра Наций «Аудиенция», где в паре с Инной Чуриковой он играл Джона Мейджора. Про сам тот спектакль сказать было особо нечего: это была трехчасовая читка утренних английских газет по ролям. Но Лобоцкий всегда на сцене выделялся среди остальных исполнителей – даже очень талантливых: в нем был тот совершенно изумительный поведенческий стиль, прекрасная, очень «качественная» русская речь, удивительная «породистость», которая совершенно непонятно откуда взялась в парне из Тамбова… Я его очень любила. Я видела Толю в разных жизненных обстоятельствах, в том числе – не совсем счастливых – и то, как он всегда был добр, мягок, сдержан, никогда не жаловался и «не грузил» никого (наверное, напрасно!), – тоже мало походило на привычную поведенческую модель актёра. Мне кажется, он и по-актерски, и по-человечески был интереснее, крупнее той профессиональной судьбы, которая ему выпала. И то, как он принял свой злой рок, свою ужасную болезнь, – без жалоб, с тихим достоинством, – сегодня причиняет просто острую сердечную боль… Толечка, дорогой, прости за всё, и прощай. Царствие тебе Небесное.