И им обоим это общее непонимание их было больно и обидно.
А Юрка Богатырев по жизни не хотел быть ВиктОром, он хотел быть Федей, но не мог.
И вот он дико злился на Михалкова: зачем тот не дал ему Обломова, а дал Штольца.
Павлов ему и говорит после спектакля:
– Юрасик, а что ты на Никиту-то злишься? Ты хотел бы быть Федей – вот, в сущности, Никита тебе Федю и выдал, правда, в онемеченном варианте. А Обломова – в лице ВиктОра – тебе дал сыграть Эфрос, так ты и на него обижаешься – почему не Протасова.
Богатырев задумался, и молчал всю дорогу до дома. А там они с Павловым нажрались, и Богатырев сказал, что у него натура такая – актерская, подлая: ему всегда чужая роль кажется слаще.
И вот тогда Павлов и говорит ему:
– Понимаешь, Юр, Эфрос – это ведь не Федя, это ВиктОр. Так что по-настоящему это ты – его протагонист.
И мы стали говорить о судьбе Эфроса, о его спектаклях, о том, почему он – как ВиктОр, и о том, почему в качестве альтер-эго на Бронной он себе выбрал именно Волкова...
Так до утра и проболтали, а потом в сотый раз все трое друг другу объяснились в любви и завалились спать – мы на кровати, а Богатырев на диване.
Потом нам надо было по делам, Богатыреву на Мосфильм, мы разбежались, потом на стрелу, и уже больше в тот день не встретились.
А когда мы утром после поезда вошли домой, в питерскую квартиру на Невском, Богатырев, еще не ложившийся, позвонил нам, попросил, чтоб я позвала Юру к телефону, и сказал Павлову:
– Ты был прав. Я теперь всегда буду играть ВиктОра, словно это – Эфрос...