Телеграм канал «Открытое пространство»

Очередной мирный план Трампа движется к тому же, к чему и предыдущие. Основная проблема заключается в том, что все три участника конфликта на Украине — Россия, Украина и Европа — находятся в положении товарища Саахова: «Или я веду ее в загс, или она ведет меня к прокурору». Никаких компромиссов при такой ситуации быть не может — только максимальные требования. Проблема Трампа заключается в том, что он тоже не может бросить «борьбу за мир», а потому будет вынужден прибегать ко всё более жестким мерам. Сегодняшний обыск, проводимый НАБУ-САП у Ермака — это прямой намек Зеленскому, что следующим может быть уже и он. Американцы создавали неподотчетные Киеву структуры на территории Украины как раз для таких случаев, когда потребуется жесткий контроль за высшим туземным руководством. Почему Трамп не может прекратить «мирные инициативы» - в целом понятно. Ему нужно высвободить российскую армию из бессмысленной для него и не им начатой военной операции, и дать ей новую площадку, столкнув Россию и Европу в расчете на разгром европейского НАТО, после чего он придет, спасет Европу и продиктует ей свои условия. Европа — это не только гнездо глобалистов, идейных противников MAGA. Это еще и крупнейший после США рынок Китая. Если Трамп хочет договариваться с Китаем хоть о чем бы то ни было, у него должен быть набор инструментов для «агрессивных переговоров» в стиле Энекина Скайуокера. Взятие под контроль крупнейшего внешнего китайского рынка плюс военная активизация в Тихоокеанском регионе и почти неразрешимый тайваньский вопрос — очень неплохие карты, которые можно будет предъявить Китаю, заключая с ним сделку. Зачем швыряться стульями, если можно предъявить расклад, который нечем побить? Поэтому Трампу нужен мир на Украине и следом за ним — конфликт на Балтике. Желательно без передышки. Вряд ли в Кремле этого не понимают, поэтому логично желание российского руководства ничего не трогать. Трампу дозарезу нужен мир на Украине? - значит, он должен выполнить максимальные требования Кремля. И чем дольше длится СВО, тем выше планка этих требований и меньше пространства для маневра у Трампа. И у него тоже цейтнот — европейцы прекрасно понимают смысл его мирных усилий и срочно готовятся к войне с Россией. В какой-то момент их готовность будет достаточно высокой, чтобы конфликт Россия-НАТО перестал быть однозначным по исходу — и тогда вся стратегия США летит кувырком. Как ни странно, но сейчас мяч постоянно находится на стороне Трампа — это именно он должен приложить титанические усилия, чтобы закрыть ненужную ему войну и открыть нужную ему. Для России сегодня совершенно безразлично, с кем воевать — с Украиной, Европой или марсианами. Состояние мира для сложившейся в течение последних пяти с половиной лет экстремальной системы управления станет катастрофой. Нынешний конфликт — самый комфортный с точки зрения устойчивости такой системы, поэтому чтобы переключиться на что-то другое — Кремль требует максимально высокую цену и не собирается торговаться ввиду своего эксклюзивного положения на этом рынке. Собственно, поэтому Трампу ничего не остается, как искать слабое звено и пытаться его разорвать. И таким слабым звеном является Киев — поэтому Штаты уже впрямую начинают выкручивать руки Зеленскому, идя на погром в его ближайшем окружении. Вначале — финансовом, теперь — во властном, обнуляя позиции Ермака. А если учесть, что вчера Путин предельно недвусмысленно заявил, что подписывать любой договор он будет только с руководством Верховной рады, то Зеленский становится в этой истории ненужным. Убрать его — и председатель Верховной рады автоматически становится и.о. Президента — кстати, так уже было после того, как сбежал Янукович. Осталось только убрать Зеленского.

Призыв ректора Горного университета Санкт-Петербурга о радикальном сокращении числа вузов в стране (в его предложении прозвучала фраза «минимум» в три раза) выглядит как минимум дискуссионным. Снижение качества преподавания в данном случае аргументом не является, так как не совсем понятен механизм, по которому в оставшихся после погрома вузах это качество улучшится. Проблема видится несколько в ином. Смысл любого образования заключается не только в том, чтобы дать набор профессиональных знаний, но в первую очередь обучить человека к системной работе с любой информацией. Хотя бы для того, чтобы в будущем он мог самообразовываться в выбранном им направлении. В таком случае полученные навыки структурирования, «упаковки» и «распаковки» информации и превращения её в знание становятся определяющими. Система образования, которая просто набивает голову студента неким объемом знаний, в таком случае будет воспроизводить один и тот же тип обучения на уровне 19 века, и сокращение/увеличение численности вузов к этой проблеме не имеет ни малейшего отношения. В том разрезе, который озвучен ректором Горного университета, речь идет всего лишь о банальном перераспределении бюджетов, и не более того. Второй момент заключается в непреложном факте. Чтобы получить «на выходе» одного Нобелевского лауреата, научная среда должна иметь несколько сот выдающихся ученых. Чтобы в стране было несколько сот выдающихся ученых, требуется, чтобы их «подпирали» несколько тысяч высокопрофессиональных научных работников очень высокого уровня. Чтобы в системе были они — нужны десятки тысяч «просто» ученых и сотрудников — добротных специалистов. И так далее по нисходящей. В этом смысле существование десятка вузов мирового уровня в стране невозможно без наличия в ней нескольких сот крепких профессиональных высших учебных заведений, а они в свою очередь должны вырастать из средних по своему качеству вузов, которых должно быть кратно больше. Попытка «вырезать» нижний слой приведет лишь к тому, что эта пирамида воспроизведется, просто в меньшем масштабе. И вместо улучшения качества оставшихся с гораздо большей вероятностью произойдет обратный процесс — качественных вузов станет меньше. Проблема не в количественных показателях, а в парадигме самой системы образования. Пока она будет производить «специалистов» - она будет существовать в нынешней системе подхода к обучению, которое (по мнению ректора Горного) должно стать элитарным. Другой подход — обучение максимально большего количества людей навыкам, приемам, техникам и практикам работы с информацией — позволит получить в стране большой слой людей, для которых информационный мир станет своим. Правда, здесь есть некоторый нюанс: человек, обладающий умениями работы с информацией, гораздо менее восприимчив к примитивной пропаганде, рассчитанной на публику, неспособную к выстраиванию элементарных причинно-следственных связей и уж тем более не умеющую ориентироваться в системах противоречий. Если стране нужен «Человек Нерассуждающий», то, безусловно, нужно выжигать каленым железом любые попытки воспитывать и обучать его, как человека будущего. Но по понятным причинам произносить эти тезисы вслух пока еще не принято, хотя отдельные реплики на этот счет звучат давно: цитата Германа Грефа на заседании ПМЭФ еще 2012 года широко разошлась уже тогда. Но это уже совсем другая история, хотя и имеет прямое отношение к предложению ректора Горного университета.

Проблема либерализации «после СВО» выглядит вполне очевидной: страна с марта-апреля 2020 года находится в состоянии экстремального управления - то есть, уже пять с половиной лет. По факту все системы уже перестроены на такой тип управления, а это означает, что в случае прекращения причины система испытает шок, что ставит вопрос о ее устойчивости. Поэтому инерционный сценарий - то есть, продолжение экстремального управления - выглядит для системы гораздо более оптимальным, чем переход к «норме», тем более, что совершенно неясно, что вообще считать теперь за «норму». Даже если предположить, что СВО будет завершена (что совершенно не предопределено, во всяком случае в нынешней итерации), то на повестку немедленно встанет вопрос поиска новой причины для продолжения экстремального управления, как решения проблемы устойчивости всей системы. Понятно, если такая задача будет поставлена, решение найдется. Собственно, даже искать его не нужно - Европа открытым текстом заявляет о своей ускоренной подготовке к войне с Россией. Макрон только сегодня уточнил, что она состоится в течение ближайших 4-5 лет. При этом Макрон выглядит неоправданным пессимистом, так как никто, конечно, ждать 4-5 лет не станет. А результат СВО, который явно никого не устроит, лишь подтолкнет к решению его переиграть и очень вероятно - на другой локации. В таких обстоятельствах ни о какой либерализации внутри России «после СВО» (в который раз стоит уточнить - весьма гипотетический пока сценарий) говорить не приходится. Скорее, встанет вопрос о новой мобилизации общества на новый этап противостояния. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot

(2)«Асинхронная консолидация» — вероятность средняя Условия: помощь и инвестиции есть, но фрагментарны; часть экономических функций восстанавливается в западе/центре, часть — не восстанавливается; реинтеграция проходит медленно. Динамика реваншизма: реваншистские настроения усиливаются на периферии и среди потерявших, регулярно проявляются в виде радикальной риторики, протестов, электоральных успехов популистских и агрессивных сил. В крупных городах настроения более прагматичны. Последствия: общество оказывается в своего рода «темпоральной полифонии» — одни регионы ускоряются, другие застывают в прошлом; реваншизм становится фактором политической турбулентности, использованным периодически для мобилизации. «Эскалация» (кризисный) — вероятность низкая-средняя (зависит от провалов во внешней помощи и институтах) Условия: длительная экономическая стагнация, слабая реинтеграция ветеранов, отсутствие светлых перспектив, усиление популизма и радикальных лидеров; внешний фактор (поддержка реваншистских групп из-за рубежа). Динамика реваншизма: массовая мобилизация частей общества, которые чувствуют себя «обделёнными»; рост локальных пара-военных формирований, давление на туземные элиты, попытки перераспределения или даже захвата власти (аналоги «пивных путчей»). Последствия: высокая политическая поляризация, риск внутренней нестабильности, долгосрочный сдвиг политической культуры в сторону «реваншизма как нормой». Временные горизонты — когда ждать эффектов первые 12 месяцев: острые эмоциональные реакции, агитация (публичные акции, риторика ветеранов), обучение и организационная активность радикальных сетей. 1–3 года: формирование устойчивых групп влияния; электоральные эффекты начнут проявляться; индикаторы станут заметными. 3–10 лет: если нет компенсирующих мер — реваншизм может закрепиться в политике, в риторике и в институтах (повышается риск «энформирования» радикальных групп). 10+ лет: при длительной стагнации поколенческие эффекты: молодёжь, выросшая в условиях утраты и без перспектив, закрепляет хронотоп реванша в общественном сознании. Стоит отметить, что для Германии идея реванша оказалась весьма плодотворной в 1933 году, хотя поражение она одержала в 1918 году — то есть, через 15 лет. Если Украине будет уготована участь Веймарской республики, то третий сценарий «Эскалация» - это приблизительно то, что и произошло в итоге в Германии в 1933 году. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot

Очередной «мирный план» в очередной раз ставит вопрос о его способности действительно привести к миру, в особенности, если учитывать, что пока речь идет о мире «по принуждению», когда ни одна из сторон не добивается своих целей (заявленных и реальных) Этот вопрос не одномерен, он имеет целый ряд сторон, которые нужно рассматривать, причем в комплексе. Здесь будет рассмотрена только одна сторона: насколько возможен рост реваншистских настроений на Украине в среднесрочной перспективе, учитывая специфическую особенность: утрата индустриальных территорий на Востоке существенно увеличивает долю населения, живущую в традиционных регионах Украины, а значит, обладающих соответствующим менталитетом. Для России такое рассмотрение неактуально, во всяком случае пока — население находится под жестким прессом, любая несанкционированная деятельность в любом направлении (включая и патриотическое) рассматривается как государственное преступление с соответствующей реакцией. Итак, вопрос: почему утрата индустриальных территорий меняет «темп» общества и даёт питательную среду для реваншизма Сдвиг демографического веса. Потеря индустриального Востока (до- или постконфликтного) означает, что доля населения, живущего в аграрных/периферийных и малых городах, автоматически возрастает. Эти сообщества чаще обладают более «медленным» социальным временем — сильнее локальные традиции, более коллективистские и «памятующие» нарративы. Исчезновение или ослабление определённого класса посредников. Индустриальные центры дают крупные профсоюзно-профессиональные элиты, урбанистические либеральные пласты, массы наёмных работников с повседневными практиками, которые часто выступают демпфером радикализма. Их утрата снижает количество «инерционных» модераторов. Травма и «коллективное чувство утраты». Территориальная потеря воспринимается как несправедливость/утрата прав на историю и экономику — это мощный материал для реваншистских настроений («вернём своё», «отстоим честь»). Экономический шок приводит к конкуренции за ресурсы. Меньше налоговой базы, меньше рабочих мест — это повышает конкуренцию, обостряет локальные конфликты, делает мобилизацию в реваншистском ключе выгодной политически. Вовлечение ветеранов как социального фактора. Армия и ветераны могут стать источником политической энергии и мобилизации; без ясной программы их реинтеграции и экономической поддержки эту энергию легко трансформировать в реваншизм. В итоге структура общества смещается в сторону тех, кто легче поддаётся ностальгическим и реваншистским обращениям, особенно при отсутствии сильного, будущеориентированного политического и экономического проекта. Три возможных сценария развития реваншистских настроений «Управляемая трансформация» — вероятность низкая-средняя Условия такого сценария: быстрые и значительные внешние инвестиции; активная и прозрачная программа реконструкции; успешная интеграция перемещённых; эффективная экономическая переориентация (IT, сервисы, логистика); политическая воля к равному общению со всеми социальными группами (кстати, весьма непростая вещь, так как разочарование в итогах любой неуспешной войны всегда создает крайне ожесточенное отношение между разными социальными группами, по-разному оценивающими их) Динамика реваншизма: всплески недовольства возможны, но они подавляются экономическими возможностями и народной надеждой; небольшие радикальные группы маргинализуются. Последствия: темп общества «смещается» к модернизационному ускорению; реваншизм остаётся локализованным.

(4)Сегодня Москва ускорена до предела: её временной ритм стал почти «азиатским» — взрывным, проектным, мегаскоростным. Петербург же, напротив, всё больше погружается в медленный европеизированный ритм позднего модерна, где главное — качество, а не масштаб. Рассинхрон заметен: Москва живёт в режиме мегаполиса XXI века. Петербург — в эстетике модерна XIX–XX веков. Один город устремлён в гипернастоящее. Другой — в сверхпрошлое. И именно это создаёт ту особую напряжённость между ними, которая формирует уникальность России как цивилизации, существующей в нескольких временах одновременно. Темпоральный диполь Москва–Петербург определяет характер реформ, циклы политических кризисов, направление культурных сдвигов, форму идеологических конфликтов, колебания темпа всей страны. Пока оба центра существуют и действуют в паре, Россия удерживает внутреннее равновесие — как бы оно ни казалось хрупким. Когда один из центров времени пытается поглотить другой, страна вступает в эпоху турбулентности. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot

(3) Особенности московского времени: высокая скорость циркуляции власти и капитала. Москва втягивает ресурсы со всей страны и перерабатывает их в мгновенные решения, реформы, запреты, кампании. Время реактивное. Это не планирование, а мгновенные рывки. Москва живёт «здесь и сейчас», компенсируя отсутствие долгосрочности масштабом и интенсивностью. Социальная перегретость. В Москве время буквально кипит: смена кадров, смыслы, тренды, инфраструктура — всё меняется быстрее, чем успевает осесть в сознании. Политическая кратность. Один московский год способен равняться трем или пяти годам провинциальной жизни. Москва — центр ускоренного времени, которое давит на всю страну, пытаясь синхронизировать её под собственный темп. Но в России существуют территории, которым такой темп чужд — и именно здесь возникает конфликт скоростей. Санкт-Петербург: время глубины Петербург, напротив, — город, в котором время течёт медленно, вязко, многослойно. Это время не власти, а памяти. Не энергии, а структуры. Не импульса, а формы. Особенности петербургского времени: Длительность вместо скорости. Петербург вырабатывает длинные волны культурных смыслов, эстетических норм, интеллектуальных традиций. Время европейской модерности. Город замкнут на традиции модерна — рациональность, планирование, критичность, светский характер государства. Город-текст. Петербург — редкий пример пространства, где архитектура и история задают темп мышления. Здесь время не ускоряется, а резонирует. Город медленных конфликтов. Петербург переживает свои идеологические кризисы не через всплески, а через накопление и неожиданную разрядку: отсюда — цикличные появления ультраконсервативных движений, «Черной сотни», «Имперского легиона» и других. Петербург — центр глубокого времени, которое не торопится, но и не исчезает. Он держит в себе тени XVIII и XX веков одновременно, и то, что кажется архаикой, на самом деле — отложенные колебания старых цивилизационных потоков. Почему Москва и Петербург — разные миры времени Причиной различий является не политика, а изначальная цивилизационная функция каждого города. Москва — центр вертикального времени. Она возникла как политическая машина, питаемая властью и ресурсами. Её история — это последовательность ускорений: централизаторские реформы, экспансии, революции, перестройки, мегапроекты, кризисы. Здесь время «рубленое», как и архитектура города — крупными массами, без деталей. Москва меряет время циклами власти. Петербург — центр горизонтального времени. Созданный как окно в Европу, он был спроектирован как временной портал, соединяющий Россию с модерном. Здесь время — текучее, как вода в Неве, не ускоряющееся, а накатывающее волнами. Петербург меряет время культурными слоями. Эта разница и создала российский темпоральный дуализм, в котором страна оказывается между двумя часами — быстрым и глубоким, политическим и культурным. Конфликт временных моделей: Москва против Петербурга Хотя исторически они часто работали в паре (Пётр и Меншиков, Екатерина и Потёмкин, Ленин и Свердлов, Лужков и Собчак), их фундаментальные временные «частоты» различны. Петербург традиционно рождает идеологии, иногда опасно радикальные. Москва превращает их в механизм управления, иногда не менее опасный. Отсюда — вечное напряжение: одна столица генерирует культурные и философские волны, другая превращает их в политические решения. Почему Россия нуждается в двух центрах времени Россия одновременно огромна и неоднородна. Одной временной модели ей недостаточно. Москва задаёт скорость, необходимую для управления пространством-гигантом. Петербург задаёт смысл, необходимый для сохранения единства культурного кода. Это два двигателя, которые не могут слиться, но и не могут существовать в одиночку. Если один замедляется — другой ускоряется. Если один радикализируется — другой становится площадкой для контрдвижения. Россия держится на колебании между ними.