Телеграм канал «Открытое пространство»

Одной из фантомных болей нынешнего российского руководства является желание занять «подобающее место» и стать «центром принятия решений», что озвучивается в виде концепции «многополярного мира». Причины этой боли вполне понятны: предыдущий советский проект обладал своим местом и занимал его по праву. В определенной степени такая фантомная боль может быть определена как реваншизм — весьма опасный мотив любой деятельности, так как он всегда направлен в прошлое, которого нет. Лангольеры истории уже переработали это прошлое, и его просто не существует в реальном мире, поэтому реваншизм в любом из своих проявлений всегда обречен. Проблема заключается в том, что центрами любого мирового порядка могут быть социальные субъекты, обладающие целым рядом необходимых для этого условий. Первое условие: государство (и полностью разделяющий хотя бы на уровне смыслов народ) должны обладать сформированной (а значит, осмысленной и консенсусной) уникальной по отношению к любым иным цивилизационной миссией. Должен прозвучать ясный и внятный ответ на вопрос: для чего мы существуем? Иначе говоря, должен существовать образ и проект будущего, разделяемый и правящей стратой, и управляемым ею социумом. Принципиальное условие — это согласие должно носить добровольный и осознанный характер. Второе условие: государство должно занимать четко определенное место в мировой системе разделения труда на уникальной позиции, причем в достаточной близости от верхнего положения мировой иерархии, на позиции (или рядом с ней) «абсолютного хищника» мировой системы — то есть, обладая всем необходимым набором признаков для инициирования эволюции и трансформации мирового порядка. Третье условие: наличие господствующей идеологии как проявленной пассионарности одного из составляющих нацию этносов. Это ключевые условия, отсутствие хотя бы одного из них вычеркивает страну из списка претендентов на «место за столом» принимающих решения. С первым условием пока всё очевидно: проекта будущего у правящей страты нет. Есть проект «будущего в прошлом» — те самые «традиционные ценности», но это не будущее, это его отсутствие. Логично, что правящей знати попросту нечего предложить народу, и раз так, то говорить о консенсусе не приходится — нет предмета. Второе условие в определенной мере выполняется: место в мировой системе разделения труда есть, но на данный момент оно находится глубоко внизу на уровне банального сырьевого придатка, причем это место вполне устраивает правящую страту, которая в свое время даже обозначила его лукавым термином «энергетическая сверхдержава». Потенциал изменения этого жалкого положения всё ещё не исчерпан: в России осталась хотя и изуродованная, но система образования, на высоком уровне по сравнению со странами третьего мира остается состояние социальной системы, в России осталась хотя и серьезно пострадавшая, но всё ещё уникальная культура. Это дает возможность изменить нынешнее положение вещей, но без выполнения первого условия и получения ответа на стратегический вопрос: для чего мы? - весь этот потенциал рано или поздно, но пойдет прахом. Третье условие тоже вызывает вполне обоснованные вопросы. Ни о какой пассионарности сегодня говорить не приходится. Курс государства на стерилизацию любой социальной активности, террор как метод управления, провозглашение «стабильности» как смысла существования государства полностью вычеркивают для России выполнимость и этого условия. Подытоживая: на сегодняшний день объективных предпосылок для претензий на статус «центра принятия решений» у страны нет. Никому не интересны лекции по истории и рассказы про злых печенегов, которых кто-то когда-то где-то там победил. Значение имеет здесь и сейчас. В этом смысле СВО, как заявка на «место за столом», возможно, и выглядит логичной, но по исполнению она, напротив лишь укрепляет «партнеров» в мысли, что эта претензия явно преждевременна и не может быть даже рассмотрена. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot

(2) В любом случае проблема иллюзорных фантомных рынков тоже выглядит неразрешимой. Семантическое пространство само по себе инфинитно — оно бесконечно. Однако речь идет о семантическом пространстве, в котором может существовать очень конкретная индустриальная фаза развития, а значит — в этом бесконечном пространстве смыслов она может оперировать только индустриальными смыслами, которые могут быть капитализированы. Что создает конечное, финитное, пространство таких смыслов, причем по большей части оно уже занято. Хотя теоретическая модель Форрестера и позволяет создавать бесконечное число рынков, большинство из них попросту непригодно для формирования внутри них индустриальной капитализированной экономики. Это примерно как попытаться внедрить интернет среди туземцев Америки со стороны конкистадоров. И сами конкистадоры понятия не имели об интернете и тем более они не могли бы внятно изложить суть и преимущества этого рынка американским индейцам. Главная проблема фантомных рынков (и всей иллюзорной деятельности) заключается в том, что каждый новый иллюзорный рынок формирует определенный локалитет выгодополучателей, однако он способен существовать лишь за счет принуждения всех остальных локальных рынков. Как правило, через систему прямого или косвенного насилия. Если рынок экологических технологий еще может поддерживаться за счет санкционного давления на всех прочих, вынужденно принявших его правила, то каждый последующий иллюзорный рынок будет создавать еще большее давление и перекос в отношениях между выгодоприобретателями и всеми остальными. Даже не прибегая к строгим расчетам, можно предположить, что уже второй после экологического рынка станет неподъемной ношей для мировой экономики, не говоря уже о третьем и так далее. Собственно, и экологическая повестка себя почти исчерпала. «Экологические организации» всё больше напоминают банальных террористов, а циничные лидеры и иконы стиля движения вроде той же Греты Тунберг уже переключились на иные пространства борьбы: теперь Тунберг фигурирует в основном в повестке действий за права палестинского народа. Экология перестала ее интересовать ввиду бесперспективности этого вида деятельности в плане ее монетизации. Тем не менее попытки создания таких виртуальных рынков продолжаются. В качестве примера можно привести взрывной рост так называемых «доткомов» в конце девяностых годов, равно как и стремительный рост криптовалютного рынка и рынка искусственного интеллекта сегодня. По своей сути это точно такие же фантомные иллюзорные рынки — но их будущее предопределено уже сейчас — они лопнут точно так же, как лопнул рынок «доткомов», вопрос лишь в масштабах обрушения. Судя по всему, оно будет куда как более серьезным. Этот момент стоит тоже учитывать при сколь-либо долгосрочном планировании. Извлечь текущую выгоду, как и в рамках любой финансовой пирамиды, безусловно, возможно. Однако перспективно все эти фантомные рынки критически зависимы от процесса катастрофического развития событий в рамках существования всей индустриальной фазы развития. И они лопнут вместе с ней, причем наверняка значительно раньше, чем процессы коллапса этой фазы станут очевидными. Кстати, вдогонку: известный рынок «здорового образа жизни» во многом тоже является иллюзорным, так как продвигает ценности, мало совместимые со здравым смыслом, а экстремальные виды такого рынка по мере исчерпания базы его расширения принимают всё более тяжелые формы, сопровождаемые периодическими сообщениями о смертях тех, кто всерьез воспринимает смыслы этой фантомной деятельности. Узость этого рынка не позволяет масштабировать его в силу высоких затрат на поддержание пропагандируемого образа жизни и низкой его капитализации, но здесь суть в том, что на самом деле попытки создания такого рода рынков предпринимаются постоянно, и всегда с одним и тем же финалом. Пандемия 2020/2021 годов - еще один показательный пример попытки формирования рынка, основанного на страхе. Технология его создания полностью аналогична той, которая была применена при борьбе с «озоновой дырой». |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot

(1) К теме экологической повестки, которая была упомянута ранее. Идея формирования иллюзорных и фантомных рынков, как заменителей географического расширения индустриального пространства, возникла достаточно давно в работах и заседаниях Римского и Бильдербергского клубов. Так как эти структуры относятся к глобалистской идеологической платформе, неудивительно, что именно глобалисты в итоге оседлали процесс формирования подобных иллюзорных пространств (не только они, но они в первую очередь). Научное обоснование создания таких пространств по заказу Римского клуба в 1970 году провела структура Джея Райта Форрестера, основателя системной динамики, который еще в шестидесятые годы в рамках изучения прикладных инженерных задач занимался обширным кругом вопросов развития систем — кибернетических, городской среды, а позже написал фундаментальный труд «Мировая динамика». Логично, что именно такой человек был приглашен для решения задачи трех принципиально небалансируемых параметров, составляющих основу индустриальной экономики. На базе своих исследований и моделирования Форрестер представил Римскому клубу в 1970 году модель динамического развития человечества World1, состоящей из сорока с лишним нелинейных уравнений, описывающих связи и взаимную зависимость заданных ключевых переменных модели. Впоследствии группой Форрестера, в которой ведущую роль занял его аспирант Деннис Медоуз, были созданы дополнительные модели World2 и World3, в которых были учтены выявленные погрешности предыдущих моделей. На базе этих исследований Римскому клубу были предложены сценарии, суть которых заключалась в формировании принципиально новых рынков в семантическом пространстве смыслов, фактически искусственных и иллюзорных, но при этом обладающих полноценной капитализацией. Так возникла идея создания экологического рынка инноваций, первой ласточкой которого можно считать историю «озоновых дыр» над Антарктидой. Было объявлено, что виной всему являются фреоны — (бром)-хлорорганические соединения, являющиеся основой для создания промышленных и бытовых хладагентов. Любые рациональные возражения (вроде того, что молекулярные массы таких соединений слишком велики для возможного проникновения их в стратосферу или, к примеру, полное отсутствие озоновых дыр над источниками промышленного производства фреонов) были объявлены маргинальными. Впрочем, это классическая история с «натягиванием ёжика на кактус» - точно так же любые рациональные возражения против официальной версии теракта 911 отметались сразу без рассмотрения). По итогам кампании за спасение атмосферы от «озоновой» дыры был принят Монреальский протокол, и это стало полным циклом новой технологии создания иллюзорного рынка экологических технологий. Далее этот рынок начал стремительно развиваться, что в конечном итоге привело к теории «глобального потепления» (которая трансформировалась в еще более абсурдную теорию климатических изменений), но по итогам администрирования этой теории был заключен Парижский протокол, регулирующий выделение квот на выделение парниковых газов, чем, собственно, и была обеспечена денежная капитализация этого рынка. Еще одним примером фантомного рынка, правда, пока отложенного в сторону, можно назвать рынок метавселенных, наиболее известным представителем которых можно назвать метавселенную корпорации Фейсбук (ради продвижения её корпорация вообще изменила свое название на «Мета»). Однако отдать контроль над таким весьма перспективным рынком в руки одной конкретной корпорации было признано избыточно рискованным, и проект был буквально задавлен усилиями национальных и глобальных структур. В России «Мета» объявлена экстремистской организацией просто по причине полной зависимости российского руководства от внешних центров управления. Цукерберг сумел «выжить», но фактически теперь у его корпорации нет будущего, и с утратой импульса развития соцсетей бывший «Фейсбук» в течение ближайшего десятилетия, скорее всего, либо вообще сойдет со сцены, либо трансформируется в некий экосистемный конгломерат отдельных сервисов. Глобальное значение он уже утратил.

(2) Проблема решается через расширение рынков, но здесь всегда есть два ограничения. Первое связано с географической конечностью процесса расширения, второе ограничение связано с тем, что кредитную экономику интересует не просто спрос, а платежеспособный спрос. В каком-нибудь Бангладеш численность населения превышает численность населения любой европейской страны, но оно настолько бедное, что рынок Бангладеш не представляет интереса с точки зрения его развития. Кстати, это второе ограничение создает столь же критическую проблему и для космической экспансии человечества. При нынешних технологиях связность удаленных колоний-поселений на иных планетах Солнечной системы будет настолько малой, что рынки этих колоний можно будет поддерживать исключительно притоком внешних по отношению к ним ресурсов. А значит, они будут пренебрежимо малы и главное — убыточны с точки зрения любой модели экономических взаимоотношений с метрополией. Даже какие-нибудь фотонные, ионные или ядерные двигатели ракет не решат эту проблему, тем более, что их стоимость будет избыточно велика по сравнению со стоимостью любого «колониального» товара. Равноценный торговый обмен с планетарными колониями (даже на Луне) пока невозможен. Хотя само по себе это направление экспансии является крайне перспективным — но вряд ли прямо сейчас. То же самое можно сказать и об освоении Мирового океана: рынки подводных поселений при уровне нынешних технологий будут так же несамодостаточны в плане равноценного торгового баланса с экономикой «материка». Примерно лет тридцать-сорок назад была предпринята попытка создания рынка, который должен был стать альтернативной географическому расширению — это рынок экологических технологий. Борьба за сохранение экосистем, «зеленые» технологии, Парижское соглашение, квоты на парниковые газы и «всё вот это». Под эту историю возникла теория вначале «озоновых дыр» (своего рода «пилотный вариант» всей этой деятельности), затем — глобального потепления (которая в силу абсурдности незаметно переросла в теорию борьбы с изменениями климата — что абсурдно в квадрате). Какое-то время этот рынок рос и «распухал», однако в силу того, что вся экологическая деятельность в таком разрезе является чистым фантомом и иллюзией, создание этого рынка привело лишь к дополнительной нагрузке на саму индустриальную экономику, снизив коэффициент полезного действия и приблизив ее катастрофу (чем в очередной раз подтвердился принцип невозможности принятия разумных решений в период катастрофы — любое решение в ее ходе лишь приближает саму катастрофу, но не разрешает причин, породивших её). Подводя некоторый итог: индустриальная фаза развития себя исчерпала. Не существует источника развития, который может трансформировать ее для продления срока ее относительно устойчивого существования. А это означает, что нарастание неразрешимых противоречий переводит эту модель из состояния системного кризиса в состояние катастрофических процессов. Естественно, они неравномерны, начинаются на периферии, но ключевым параметром катастрофы становится переход ее процессов в ядро всей этой модели — в развитые страны. Маркировать катастрофический сценарий в развитых странах можно по появлению неразрешимых противоречий уже внутри самой Евро-Атлантической цивилизации, в которой сформированы две идеологически несовместимые платформы, каждая из которых не имеет позитивного проекта развития и трансформации, но при этом ориентирована на уничтожение конкурирующего проекта и попытку «фиксирования» текущего положения в формально выгодной для себя конфигурации. Победа любой из этих платформ (равно как и их обоюдное поражение) не решает проблему стабилизации и балансирования индустриальной фазы, а значит — лишь ускоряет ее переход в хаотический сценарий, из которого технически есть два выхода — преодоление фазового барьера «вверх» к новому развитию и созданию новой его фазы, либо преодоление барьера «вниз» и возвращению к базовым основам предыдущей фазы. Но сохранение нынешней в любом из этих сценариев невозможно. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot

(1) Возникает вполне интересный вопрос: почему вообще индустриальная фаза развития вошла в непреодолимый системный кризис, который с неизбежностью завершится ее катастрофой? Дело здесь в том, что индустриальную экономику принципиально невозможно сбалансировать по трем базовым показателям: потреблению, производству средств потребления и производству средств производства. Производство средств производства (в советском понятийном пространстве промышленность группы А) является ключевым отличием индустриальной экономики от традиционной. В традиционной экономической модели производство средств производства, естественно, тоже существовало, но создание и внедрение технологий (что, собственно, и является базовым параметром промышленности группы А) происходило крайне медленно, очень неравномерно, поэтому этим параметром при балансировании экономики можно было попросту пренебречь. Более того: даже индустриальная экономика очень быстро вошла в кризис. Находясь на самой первой стадии частного «классического» капитализма, она обладала слишком малым коэффициентом инверсии (соотношения стоимостных эквивалентов продукции промышленности группы А и Б). Поэтому кризис был преодолен в ходе двух катастрофических мировых войн (первой и второй), по итогам которых доминирующее положение в мировой экономике занял иной тип индустриальной экономики: государственно-монополистической. Частый классический капитализм при этом остался, но перестал быть базовым в рамках индустриальной фазы. Коэффициент инверсии позволяет математически определять уровень государственно-монополистического капитализма в экономике отдельных стран или региональных экономических таксонов. Для «классического» капитализма коэффициент инверсии ниже единицы (в пределах 0,3-0,5) и постепенно снижается за счет увеличения доли производства товаров потребления и самого потребления, для государственно-монополистической модели он ближе к единице и всегда растет. В СССР коэффициент инверсии составлял заоблачные показатели от 3 до 5 в разные периоды. При этом нужно понимать, что государственно-монополистический капитализм принципиально не замкнут в национальных границах, и, к примеру, понятие «американская экономика», если рассматривать ее исключительно в рамках национальных границ, является бессодержательным термином, так как американская экономика фрактальна — она сегодня разбросана по всей планете, и в любой национальной экономике любые две субъекта экономических отношений при создании связи между собой всегда пересекут деятельность субъекта, относящегося к американской экономике. То же самое, хотя и в меньшей степени, относится к экономикам развитых западных стран (в какой-то мере и японской), а также теперь и китайской экономике в силу перехода глобальных производственных площадок на территорию Китая. Возвращаясь к невозможности балансировки индустриальной модели экономики. Отсутствие баланса и его принципиальная недостижимость создает необходимость непрерывного экстенсивного расширения этой экономики — отсюда и погоня за таким показателем, как рост экономики. Здесь же возникает и критическая необходимость в кредитном характере такой экономической модели. Любой товар должен быть оплачен еще до того, как будет создан, причем никто не может дать гарантий того, что он будет куплен. Иначе говоря, товар приобретает стоимость всегда раньше, чем приобретает полезность для потребителя. Всё это приводит к классическому кризису капитализма, на который указали еще Маркс и Энгельс: в конкурентной экономике цена товара всегда стремится к себестоимости, и в тот момент, когда рентабельность производства падает ниже ставки кредита, производство начинает генерировать долг. Долговой кризис — это критическая и неустранимая проблема индустриальной экономической модели. Переход к государственно-монополистической модели не устранил этот кризис, а лишь отложил его. Фактические банкроты вроде американской или китайской экономики сегодня способны существовать, перекладывая проблему долгового кризиса на будущие поколения, но это не выход, а лишь отложенная катастрофа.

(2) Вопреки расхожему мнению Трамп вряд ли сильно обеспокоен возможностью Китая стать его конкурентом. Здесь целый ряд причин. Во-первых, объективно Восток стал промышленной площадкой мировой экономики, и разрушать ее, не имея взамен ничего, неразумно. Другой вопрос, что следует пресекать попытки конвертировать это положение в право принятия исключительных политических решений, но здесь сама структура экономики, наверху которой находится производство технологий и инноваций, а внедрение их — это уровень ниже, существенно урезает возможности Китая диктовать свои условия и волю. Во-вторых, в истории не существует положительного примера вертикальной мобильности в индустриальной фазе. Страна (а точнее, социальная система), попавшая в привилегированную группу в начале фазы, остается в ней навсегда, а вот страна, бывшая ранее колонией или полуколонией, подняться наверх и получить статус, сравнимый с привилегированными странами, не способна. Есть единственный пример — Япония, но этот пример только подчеркивает, что плата за попадание в высшую группу «с опозданием» неимоверно велика, и японский кризис 90 годов, который фактически так и не был преодолен, тому лучший пример. В этом смысле Китай принципиально не способен попасть в «высшую касту», а даже если на какой-то период это и произойдет, его судьба может оказаться еще более печальной, чем судьба СССР, который пробился на вершину, но продержался на ней буквально четверть века, после чего вошел в штопор. В общем, Китай — не ровня и не противник США, и хотя является серьезным фактором неопределенности, однако вряд ли способен оказать определяющее влияние на их стратегию. Стоит оговориться — речь идет об индустриальной фазе. Когда она завершится (причем неважно — переходом «вверх» или «вниз», будет новый список привилегированных стран и социальных систем, не обязательно совпадающий с нынешним. Но стратегия Трампа — не про это, а наоборот, про «стабилизацию» индустриальной фазы, что, конечно, является просто ошибкой. Не Китай противник Трампа, а глобалисты. Что совершенно логично: все изменения происходят внутри высшей группы управления индустриальной фазы, то есть, внутри Евро-Атлантической цивилизации. Эта группа - тот самый «абсолютный хищник», который и запускает трансформацию системы. Все остальные в этой борьбе — статисты или инструменты борьбы. Отсюда и вытекает логика Трампа применительно к российско-украинскому конфликту. Это не его конфликт, поэтому его нужно заканчивать. Причем настолько быстро, чтобы успеть провести короткий, но максимально ожесточенный локальный конфликт, в котором Европа окажется на грани поражения. И на всё про всё — чуть больше трех лет. Вроде бы еще есть время, но его мало. При этом Трамп (и не только он) отдает себе отчет в том, что после перемирия на Украине Россия не сможет вернуться к «нормальной» мирной жизни. Скоро начнется седьмой год непрерывного кошмара экстремальной обстановки, в которой существует страна. Система управления настроена только на экстремальное управление, возвращение к мирной жизни для неё станет шоком, который может разрушить всю нынешнюю «стабильность», а потому продолжение экстремального управления даже после перемирия — витальная необходимость всей системы управления. Она не может сойти с системы, она попросту умрет, если ее лишат доступа к капельнице. Поэтому особенных сомнений в том, какие решения будут приняты после «перемирия» на Украине, у Трампа, скорее всего, нет. Хотя, конечно, варианты могут быть, особенно, если в противниках Трампа — изощренная британская аристократия. Она может устроить пожар на южных рубежах, она может взорвать Центральную Азию, на что Россия не сможет не отреагировать — и тогда столкновение с Европой либо вообще не состоится, либо состоится в гораздо более комфортных для Европы условиях. Но главное здесь в другом — у Трампа нет ни малейшего интереса помочь Киеву. Он скормит столько Украины Кремлю, сколько тот сможет переварить. Лишь бы зафиксировать текущий конфликт и вычеркнуть его из списка отвлекающих факторов. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot

(1) Гадание на настроении Трампа сродни гаданию на кофейной гуще. Сами придумываем, сами комментируем. Между тем позиция Трампа предельно цинична и столь же прагматична и совершенно не менялась с самого начала его нынешней каденции. Он прямо называл конфликт Россия-Украина войной, которую запустил Байден, это не его война, она не отвечает его интересам. Поэтому он хочет ее завершить, причем ключевым параметром является время. Компромисса достичь не удалось, значит, заканчивать конфликт придется на условиях какой-то из сторон. И Украина здесь явно не в приоритете. Заканчивать будут за ее счет, а любые «доброжелательные» сигналы в ее адрес — это просто инструмент понуждения Кремля к нужному Трампу решению и не более того. Трампу вообще плевать на этот конфликт. Тем более ему совершенно неинтересны исторические экскурсии в прошлое с печенегами, половцами, выкопанным Черным морем и тому подобной ахинеей. Ему просто некогда вникать в эту муть. У Трампа при всей его внешней хаотичности есть совершенно вменяемая стратегия. Она очевидно ошибочна, так как возвращение к примату национальных интересов над глобальными в условиях фазовой катастрофы индустриальной фазы развития не разрешает накопленных неразрешимых проблем. Отыграть назад невозможно. Фазовый кризис всегда разрешается двояко: либо деградацией до предыдущей фазы развития (с сохранением текущей лишь в обособленных локусах, причем их придется постоянно поддерживать за чей-то счет, так как они однозначно не смогут быть самодостаточными и устойчивыми), либо переходом на новую фазу развития (опять же — вначале в отдельных локациях глобальной социосистемы, а затем они начнут стремительное поглощение территорий с предыдущей фазой, создавая на них принципиально новые рынки, которых сегодня просто не существует). Ничего нового у Трампа нет, как нет этого нового и у его противников-глобалистов. И он, и они намерены лишь законсервировать текущую ситуацию в выгодной для себя конфигурации. Но это ничего не даст, у катастроф есть незыблемое правило: любое решение только приближает саму катастрофу, правильных решений у нее не существует. В этом и заключается фатальная ошибка любой стратегии консервации и стабилизации в этот особый период. Стратегии Трампа в том числе. Но это не отменяет того факта, что он все равно обладает такой стратегией и пытается ее реализовать, причем критическим условием является разгром стратегий и проектов его идеологических и политических противников-глобалистов. Это задача-минимум: к концу его каденции на месте этих проектов должна остаться выжженная пустыня, а структуры глобального управления должны быть размонтированы до состояния, при котором создать и реализовать такие проекты глобалисты просто не смогут. Трамп уже сейчас всерьез рассматривает либо себя, либо вице-президента Вэнса на посту следующего президента с тем, чтобы начать реализовывать свой проект в гораздо более стерильной обстановке. Основные структуры глобализма, обладающие политической властью, сосредоточены в Европе. Поэтому разгром Европы с принуждением ее к миру на условиях Трампа — это задача-максимум нынешнего срока Трампа. Но побежденная Европа должна стать союзником Трампа, а значит — США не могут своими руками осуществить этот разгром. Для этого ему и требуется торпеда, способная сделать всю грязную работу, после чего придет он весь в белом и установит мир. На своих условиях.